Асмодей пробурчал несколько слов, которые я не разобрала, но по тону его можно было догадаться, что он опять сказал какую-то гадость. Ответом послужил испепеляющий взгляд Себастьяны, однако на сей раз ей не удалось стереть с его лица коварную улыбку, в которой сквозила скрытая угроза. Повисла пауза, пропитанная враждебностью. Себастьяна позвонила в латунный колокольчик, стоявший на столе справа от нее, и я стала с интересом ждать, что за этим последует. Теперь, когда хозяева отвлеклись и поедали друг друга глазами, я смогла получше их разглядеть. Они и впрямь приоделись к ужину.
На Асмодее был долгополый, напоминающий шинель камзол, скроенный из черного бархата. Под ним был надет даже не жилет, а довольно невыразительная сорочка со стоячим воротником и отороченная кружевом. Когда он сел боком к столу, вытянул ноги и скрестил их, я заметила, что на нем нет чулок. А пуговицы на коротких панталонах были расстегнуты и болтались возле колен. Между лодыжкою и коленом виднелись голые ноги с буграми мышц. Вот уж кому не нужны накладки на икры! На нем были простые деревянные сабо, какие носят бретонцы; впрочем, он их вскоре сбросил. Его длинные соломенные волосы были распущены, лишь пара мазков сливочным маслом справа и слева скрепляла их, не позволяя свешиваться на глаза. На левой руке его было три перстня. На двух из них виднелись какие-то надписи, на третьем же был сапфир квадратной огранки. На правой руке колец не было. К его стулу сбоку была прислонена трость, сплетенная из ветвей драконовой пальмы. Асмодей вовсе не был хромым; я, во всяком случае, ничего подобного не замечала, так что трость была нужна ему из пижонства либо как оружие.
Что касается Себастьяны, на ней было какое-то «неглиже», в котором она выглядела скорей раздетою, чем одетой. По сути же то была простая сорочка ее любимого синего цвета. Дополняли наряд косынка из антверпенских кружев (о том, что та из Антверпена, я могла судить по характерному мотиву – цветам в вазах), которая почти не прикрывала полную грудь, и длинный шелковый шарф из того же самого пронзительно синего шелка, который выдавал вкус к необычным одеяниям и вообще ко всему утонченному и изящному. Темные волосы были распущены и лишь у висков небрежно заколоты гребнями из красных кораллов. Красными были и камни на ее украшениях: кольцах и браслетах, серьгах и ожерельях, усеянных яшмами, сердоликами, агатами и гелиотропами – камнями-оберегами, камнями, способствующими исполнению желаний владелицы.
После того как бронзовый колокольчик прозвенел во второй раз, стенная панель в углу залы отошла в сторону. Конечно, то была потайная дверь. Она открылась так неожиданно, что я вздрогнула. Затем в столовую вошел юноша примерно моего возраста с огромной серебряной супницею и хрустальным графином – поразительно красивый, с бледной матовой кожей, сквозь которую проступил румянец, когда он спросил на смеси бретонского и французского:
– Зачем мадам звонить дважды?
Он поставил графин с вином на стол и принялся разливать суп: черепаховый, щедро заправленный хересом, пряный и горячий. Я упивалась им (гарсоном, конечно же, а не супом).
Он был немного выше меня, с тонкими, приятными чертами лица, голубоглазый. Волнистые черные волосы ниспадали на широкие плечи. На нем была простая рабочая рубаха из белого полотна, вся в пятнах – явно кухонного происхождения, – и синие короткие панталоны, подпоясанные нетуго затянутым ремнем. Кажется, он вспотел на кухне (неужто он здесь повар?), ибо тонкая рубашка прилипла к телу, такому крепкому и загорелому. Разлив по тарелкам суп, юноша исчез за той же дверью, через которую вошел. И с каждым новым ударом его стучавших о пол сабо мне приходилось опять и опять вступать в борьбу с самою собой, чтобы одолеть желание окликнуть его и попросить вернуться. Интересно, что мне пришло бы в голову сказать ему, осмелься я заговорить?
А впрочем, какая разница. И я набросилась на все то, что стояло передо мной на столе. Я ела, пила, и мне все было мало. Хотелось еще и еще – вина, кушаний и юноши, который принес то и другое.
ГЛАВА 18 К истокам. Часть I
Момент истины наступил после блинов по-демидовски, когда мой Ромео вернулся с кухни, неся на блюде cailles en sarcophage.
[55]
Словно подводя черту, Себастьяна проговорила:
– Итак, твои вопросы.
Она подала знак, и Ромео протянул мне маленький серебряный поднос, чтобы я положила на него свои листки. Ах, какой восторг вызвали у меня его руки, державшие поднос, – простые и сильные, куда шире моих, правда пальцы короче. Черные волоски на них завивались, а на ладонях (о, как бы хотелось любоваться ими не отрываясь) я заметила шрамы и множество мозолей. Да, я не ошиблась: он действительно был в Равендале работником – об этом красноречиво свидетельствовали его руки. Скорее всего он ухаживал за животными – ведь, кроме Малуэнды, должны же быть в имении какие-то животные – и за садом, который, как мне теперь было известно, имел много разных затей и был очень велик… Ромео поставил поднос перед Себастьяной, и… та отодвинула его в сторону: листки так и остались лежать на нем, пока не закончился ужин. (Ах, как я горела желанием заменить прежние вопросы на новые! Mais поп …
[56]
Было уже поздно.)
Наконец, когда восхитительно вкусные перепела были съедены (перед тем, как приняться за них, Себастьяна объяснила мне, зачем нужны серебряные ножнички, лежавшие рядом с тарелкой: чтобы отстригать крылышки и лапки запеченных пташек, а также их головы), явился Ромео, чтобы убрать грязные тарелки. Вскоре он опять вернулся, неся четыре корзиночки и бутылку с надписью «Амонтильядо», с которой уже была стерта пыль. К моему удивлению, равно как и к моему счастью, он уселся за стол прямо напротив меня; у него тоже имелась корзиночка, точно такая же, как у меня, с высокой горкою фруктов – слив, яблок и прочего. Лежали в ней также разноцветные виноградные грозди и белый клинышек сыра… Как необычно, что к трапезе нашей присоединился слуга; но то был Ромео, влажный от пота, капельки которого столь красиво блестели в свете сияющей люстры!
Асмодей поедал десерт неряшливо; вскоре его край стола оказался усеян огрызками яблок и косточками оливок – которые он сперва сплевывал в кулак, а затем швырял на стол, как игральные кости, – и остатками других, доселе неведомых мне плодов. Конечно, я обнаружила их и в своей корзинке, но по глупости не отважилась их отведать. Сыр же я попробовала, запив его вином.
Себастьяна, похоже, предпочитала испанский херес. Она прихлебывала из хрустального фужера свой амонтильядо и время от времени изящным движением отправляла в рот виноградинку.
Ромео, который почти все время молчал, то и дело покидал свое место, чтобы подлить вина, снять нагар со свечей или убрать остатки десерта. Порой казалось, что тема разговора его совсем не интересует. Когда он двигался, я отвлекалась и пропускала слова моих сотрапезников мимо ушей, хотя от сказанного, возможно, зависела моя судьба, и могла лишь безмолвно и со щенячьим восторгом глядеть на юношу. И ничего не в силах была с этим поделать. Отложной воротничок его блузы и расстегнутые верхние пуговки на ней позволяли видеть крепкую шею, переходящую в мускулистый торс. Ах, сколь грациозно ходил ходуном его кадык! А его ключицы казались мне основанием ангельских крыльев. Его черные волосы поблескивали, отражая свет свечей, будто в них были вплетены серебряные нити; серебро их оттеняло цвет волос – черных как вороново крыло – и делало их иссиня-черными. А каково было видеть, сколь осторожно и ловко управляются его большие грубые руки с хрусталем, фарфором и серебром! А как любовалась я его необутыми и темными от покрывшей их грязи ногами, огрубелыми от ходьбы босиком, – о, сколь совершенны они были! Когда же, направляясь от Асмодея к Себастьяне, он остановился, чтобы налить вина в мой фужер… что за чудо – да! да! – его бедро прижалось ко мне, к моему локтю! Нечаянно? Вот уж не знаю.
