И только после ужина мне сообщили, что королева не может принять меня сегодня.
– Вам надо вновь прийти завтра, – объявила де Гемене, прочитав записку, принесенную не одним, а сразу двумя слугами: один ее нес, а другой, вероятно, должен был подхватить, если она упадет.
Я рассердилась. Но снова повторю: что я могла поделать? Может быть, больше не приходить? В голову лезли мысли о других художниках, ничуть не хуже меня, которые постоянно домогались внимания королевы: Тишбейн, Грасси, Лампи, Вестье, Мосни, женщины – Маргерит Жерар, Мари-Виктуар Лемуан, Роз Дюкро, а также презренная Аделаида Лабилль-Гиар, чьи работы были неотличимы от работ ее учителя и которая… впрочем, это теперь не имеет значения… И когда я подумала об этих соперниках, любой из которых приполз бы в Версаль, чтобы изобразить свору королевских мопсов, то сказала: да, хорошо, я вернусь завтра. И уехала, но прежде пригрозила острым носком своей туфли трепавшему край моего платья кусачему мопсу в светло-вишневом ошейнике.
И во второй день, проведенный при дворе, я не увиделась с королевой.
На третье утро я покинула стул, предназначенный для меня в другом просторном, продуваемом сквозняками зале, битком набитом историческими полотнами, висящими от пола до потолка, и отправилась на прогулку. С каждым часом мое негодование все более росло. Я решила, что никто – ни королева, ни нищий – не сможет использовать меня впредь подобным образом.
Я шла по узкой аллее, окаймленной высокими благоухающими кустами жасмина и жимолости, и вся кипела от праведного гнева: вот возьму и изображу королеву с отвислыми мочками ушей, слишком тонкой верхней губой или большими руками. Услышав какой-то шум, я обогнула живую изгородь и наткнулась на королеву и ее свиту. Только заметив знак, поданный кем-то из свиты, я вспомнила, что должна сделать реверанс, и, не будучи искушенной в этом искусстве, едва не потеряла равновесие.
Мадам де Г. собственной персоной вышла вперед и представила меня принцессе де Ламбаль и Йоланде де Полиньяк, а потом, наконец, и самой королеве.
Я ничего не говорила, королева тоже молчала. Только птички на деревьях осмеливались подавать голос. Наконец, движением, заставившим свиту замереть на месте, королева очень медленно сделала полшага назад, с треском закрыла веер и величественным жестом позволила мне продолжать путь в выбранном направлении. Вся спита королевы разом вздохнула, издав свистящий звук, напоминающий шум мистраля. Это был, конечно, необычный знак внимания, весьма необычный.
Когда я приехала ко двору на четвертый день, мне сообщили, что королева тотчас примет меня. Так и случилось.
Должна признаться: я стала ее почитательницей сразу же, как познакомилась с ней. Тогда, в конце восьмидесятых, она была еще красива, по крайней мере так мне показалось. Высокая, хорошо сложенная – для тех, кому она нравилась, она была «ширококостной», в худшем случае «полной», в распоряжении тех, кто ее не любил, эпитетов было в изобилии. Черты ее не были вполне правильными: она унаследовала от своих германских предков длинное узкое лицо овальной формы. Небольшие красивые голубые глаза, показавшиеся мне добрыми, изящный маленький носик. Рот ее был, на мой вкус, слишком мал, чтобы называть его красивым, а губы несколько полноваты, но эти недостатки не заметны ни на одном из портретов, сделанных мной. Совсем незаметны.
Ее походка была… величавой. Она несла свою голову… – топ Dieu , прости мне мою иронию, – она несла свою голову с таким достоинством, будто на лбу у нее было запечатлено слово «Королева», и весь двор видел это.
Наиболее ясно, спустя эти долгие годы, мне вспоминается великолепный цвет ее лица. Кожа была почти прозрачной. Мне было достаточно трудно передать этот эффект: умбра для этого не годилась. Я выбрала свежую, нежную палитру и всего через три сеанса показала королеве поясной портрет, который ей очень понравился. Именно тогда она расширила рамки своего заказа, столь желанного для всех портретистов Франции (нет, всей Европы!): она пригласила меня писать портреты своих детей.
Вскоре мне уже позировали чуть ли не все члены королевской семьи. Братья короля, граф д'Артуа и граф де Прованс с женами, а также другие принцы королевской крови – герцоги де Бурбон, Конде, Пентиевр, Конти и герцог Орлеанский. Кроме того, принцесса крови мадам Элиза и множество менее значительных вельмож. Даже те, у кого было все , ничего не значили до тех пор, пока не начинали мне позировать! Конечно, я была вольна назначать цены и быстро получала требуемое. Был период, когда за шесть месяцев число отказов превысило количество принятых мной заказов в пять раз! Но наибольший интерес для меня представляли заказы от банкиров: в паузах между ними я делала все остальные портреты.
Богатство меня устраивало, а известность тяготила. А в тот год, когда в Салоне появился мой собственный бюст из терракоты работы Пажу, я поняла: настало время путешествовать. Я проделала путь от художника до произведения искусства! Сама того не желая, я утратила свою анонимность. Да, пришло время вновь покинуть Париж.
Готовясь к отъезду, я столкнулась с небольшим затруднением: славы у меня было куда больше, чем верительных грамот. Требовалось официальное признание: где-то состоять, иметь дипломы, рекомендации и тому подобное. Суета, конечно, но это было нужно; вот почему я решила добиться приема в Королевскую Академию живописи и скульптуры.
Я удалилась в свою мастерскую и засела за работу. Никого не видела, пренебрегала поклонниками, отказалась от общения с немногими друзьями, что у меня появились. Закончила невыполненные заказы, а новых не брала.
Затем последовал трудный период в моем творчестве, когда я поняла, как важна дисциплина. Здесь требуется пояснение: наиболее уважаемым жанром живописи был тогда вовсе не портрет, а исторический жанр, в котором мне не приходилось работать. Я никогда бы и не взялась за него, но Академия… Достаточно сказать, что за три месяца я произвела на свет пять полотен на мифологические темы: «Невинность и правосудие», «Мир, возвращающий изобилие», «Венера, связывающая крылья Купидону», «Купидон, стреляющий из лука в присутствии Венеры» и «Юнона, заимствующая пояс у Венеры». (Другому художнику потребовались бы два, а то и три года, чтобы достичь такого результата, – понятно, что мне пришлось выдумывать даты создания картин.) По моим понятиям, это были довольно посредственные работы, но их оказалось более чем достаточно, чтобы быть принятой в Академию. Честно говоря, я могла бы представить любые картины, поскольку королева не раз высказывалась в мою пользу. В конце концов я призналась ей во время последнего сеанса, что стыжусь этих работ, что необходимость писать исторические полотна приводит меня в ярость, и она купила у меня все пять картин за тридцать пять тысяч франков, пообещав держать их под замком и никому не показывать.
В тот же день королева вручила мне рекомендательное письмо к своей сестре, королеве Неаполя Марии-Каролине. Итак, я решила отбыть из Франции в южном направлении, подальше от ненужной славы и чужого имени.
ГЛАВА 22 Из книги Себастьяны д'Азур
«Пребывание в Италии: Прочь из Рима – Великолепный Неаполь! – La Serenissima – Я встречаю свою soror mystica»
