Я путешествовала одна, служа своему искусству… В те дни я могла преодолеть любые расстояния только для того, чтобы увидеть нужную мне картину. Моя энергия в подобных поездках не знала границ. В некоторых местах я проводила месяцы, в других – недели или дни, иногда даже часы. Если я приезжала куда-то и не находила там ничего выдающегося, я тут же приказывала подать свою карету. И конечно, все это время я скучала по Теоточчи.
Мой образ действий был везде один и тот же. Оказываясь в каком-нибудь городе и наделав там шуму своим приездом, я посещала пару званых обедов, а затем исчезала. Я старалась, чтобы прозвучало мое имя, чтобы обо мне шептались во всех модных салонах. В каждом городе я нанимала молодого человека, обычно студента университета, для поручений: закупки провизии, а также красок, полотен и прочих принадлежностей живописца. А потом эти мальчики – они были еще не вполне мужчинами, когда я знакомилась с ними, – доставляли заказчикам небольшие портреты, получая с них соответствующие суммы. Щедрая оплата за необременительные услуги гарантировала их преданность и молчание. (Я допускаю, конечно, и другие приятные для обеих сторон способы поощрения верности.) Иногда меня неделями не видели в свете: я говорила всем, что слишком занята, чтобы принимать приглашения. Я была поводом для бесчисленных сожалений.
Иногда ко мне приезжали высокопоставленные особы. О, какое это удовольствие – смотреть принцу прямо в глаза и говорить ему: «Нет!» А когда его мясистые щеки покрываются румянцем гнева, а слезы разочарования уже готовы хлынуть из глаз, в то самое мгновенье , когда кажется, что ты утратила его расположение, взять свои слова обратно и воскликнуть в волнении: «О да, да! Я непременно сделаю это. Для вас, ваша светлость, я обязана это сделать». И всегда после этого следует его слегка попугать, подняв начальную цену, и за какие-то полдня закончить портрет. (Случалось, что работа над ним бывала завершена еще до начала переговоров.) «Нет, нет, – говорила я, – одного сеанса будет достаточно. Принц слишком занят, чтобы позировать мне дважды». По правде говоря, я терпеть не могла сидеть без дела и тратить на сеанс больше времени, чем необходимо, но в присутствии своих натурщиков мне приходилось нарочно замедлять темп работы.
Когда проходит по меньшей мере три дня после оговоренной даты окончания работы, я кладу на портрет последние мазки – так, чтобы он был влажным, – и сама доставляю его в городской особняк или загородное поместье заказчика, при этом наряжаюсь в перепачканную краской одежду, подвожу сурьмой глаза и стараюсь казаться слегка растрепанной. Запыхавшись, я начинаю извиняться за опоздание, а потом, получив деньги, смиренно удаляюсь, отказываясь от всякого рода приглашений на ужин, на бал или погостить до конца недели. «Mais поп
[72]
, – говорю я, – такой-то ждет меня в эту самую минуту в моей мастерской».
Эта схема действовала безупречно! Умело дурача принца за принцем, один двор за другим, я сумела поднять свои гонорары до заоблачных высот. Раньше вельможи предлагали мне двойную или тройную цену за свой портрет. В конце концов им пришлось принять мои условия: определенная цена за поясной портрет с одной рукой, еще половину от этой суммы за обе руки. До коленей? До ступней? Изобразить клиента в какой-то заказанной им позе на фоне выбранных им предметов или ландшафтов? Это будет стоить дороже. За портрет в полный рост с минимумом дополнительных атрибутов я могла получить восемь, а то и десять тысяч ливров.
Когда я в девятнадцать лет покидала Францию, в моем башмаке было спрятано двадцать франков. За время заграничных странствий я заработала больше миллиона франков! Ни один художник Европы не заработал денег больше, чем я. За это я, конечно, подвергалась поношению со стороны своих коллег.
Ходили слухи, будто я разгуливаю по улицам европейских столиц в соболях и сапфирах. Самая любимая из услышанных мною историй – о том, как я получила (от самого министра финансов, не более и не менее) груду конфет, обернутых банкнотами, в качестве платы за портрет его любовницы sans robe.
[73]
Рассказывали, что сумма была так велика, что могла бы опустошить казну небольшого государства. Какая чушь! Министр послал мне всего четыре тысячи франков в коробочке стоимостью в двадцать луидоров. Более того, его любовница, очаровательная мадемуазель Б***, была вовсе не обнаженной, скорее… манера, в которой она была изображена, могла показаться эротичной. Одетая как пастушка, она позировала, раскинувшись на куске дерна, привезенного в мою студию за счет министра. Мне приходилось по возможности сокращать эти сеансы, поскольку министр настаивал на своем присутствии и, как бы это сказать… приходил в чересчур восторженное состояние, наблюдая свою возлюбленную в подобном виде. В конце концов я была уже неспособна выносить его мычание и выгнала их обоих, завершив портрет в одиночестве.
Да, то были замечательные дни, но пришло время возвращаться в Париж.
Я ехала по улицам моего города, как в прошлый раз, когда королева вызвала меня из России. Я с интересом смотрела, что изменилось, а что – хвала Всевышнему! – нет. Я была в отъезде несколько лет, но всегда, да, всегда лучшая часть моего сердца принадлежала Парижу – моему дому. И всегда верила, что можно страстно любить какое-то место, как любят мужчину или женщину, – любой истинный путешественник подтвердит вам это. Вот почему я говорю о Париже, в который вернулась, с тяжелым сердцем: это был совсем не тот Париж, любимый мною, из которого я когда-то уезжала.
Нет, Париж не утратил свой блеск, ту притягательность, что присуща или была присуща ему одному. Но, как бы ни было избито такое сравнение, я решила, что Париж можно уподобить куртизанке, чьи лучшие дни прошли, а остатки былой, подлинной красоты скрыты под грубым макияжем, но которая тем не менее цепко держится за прежние привычки. Я видела теперь эту шлюху совсем близко, в ярком свете моего многолетнего отсутствия: ее румяна нанесены слишком аккуратными мазками, ее парик из козлиного волоса криво сидит на голове и воняет прогорклым маслом. Я видела, что единственный ее подлинный драгоценный камень непрочно сидит в оправе перстня и дребезжит, когда она манит к себе своей пухлой, покрытой коричневыми пятнами рукой. Стоило моей карете завернуть за угол – и вот она передо мной, милая моему сердцу бесстыжая шлюха былых дней, щелкающая веером, хлопающая длинными ресницами, выпячивающая свою высокую грудь, чтобы добиться своего… и все вдруг сразу встает на свое место.
Я говорю, конечно, о последних днях Парижа, хотя никто из нас тогда не знал, что это конец. Пройдет еще несколько лет, и отродье доктора Гильотена зальет сточные канавы кровью, поэтому, когда оглядываешься назад, ясно видишь: то действительно были последние дни Парижа, Парижа, который я знала и любила. Моего Парижа.
То были дни, когда мадам де Жанлис и ее золовки одевались как крестьянские девушки, заставляли служанок собирать весь дневной надой молока в своих имениях и отвозили его на ослике в замок мадам. Там де Жанлис и ее «девочки» наполняли ванну и часами плавали вчетвером в молоке, поверхность которого была усеяна лепестками роз.
