В городах, прежде всего в Москве, постоянно жили знаменитые цыганские хоры, певшие по ресторанам (например, у «Яра»). Целое поселение московских цыган было в Грузинах. В Петербурге цыганские хоры начали петь в загородном «Красном кабачке» Здесь в 1824 г. был даже дан бал с участием московских цыган. В 40-х гг. они пели и в трактире «Марьина роща» (стало быть, таковая была и в Петербурге). Поздний уже «цыганист» А. А. Плещеев писал: «Постоянное пребывание цыганских хоров в ресторанах существует с 1860-х годов. Знаменитыми цыганскими хорами считались хоры братьев Ильи и Петра Соколовых, имевшие пребывание в Москве, но приезжавшие и в Петербург» (100; 9). Не те ли это Соколовы, о которых в эмигрантской уже песне пели: «Соколовская гитара до сих пор в ушах звучит…»?
Из соединения традиции таборной песни, русской народной песни и русского романса А. Е. Варламова, П. П. Булахова, А. Л. Гурилева в транскрипции цыганских певцов и хореводов (лучшие из них, пожалуй, принадлежали Н. Шишкину, особенно «Наглядитесь да на меня…» – сокращенный вариант старинных «Размолодчиков») родился особый цыганский романс, к концу XIX в. получивший самое широкое распространение в русском быту по всей стране и занявший прочное место на эстраде. Но, по мнению знатоков, это был уже период упадка, замены цыганского оригинального творчества «цыганщиной», которая только в устах немногих выдающихся исполнительниц, вроде Вари Паниной, еще приближалась к лучшим образцам цыганского пения 30 – 40-х гг.
Граф С. Д. Шереметев вспоминал один из ужинов в Петровском парке. «Все оживились, послали за цыганами, но хора не было и пришли только солистки. Здесь впервые увидел я Графа Соллогуба… Он был в ударе, шутил, балагурил, заслушивался пением, подзадоривал цыганок… Помню, как он вдруг подошел к фортепиано и начал подбирать какие-то песни, какие-то давно не петые старые цыганские песни. Подошла к нему цыганка и глаза ее заблестели. Она затянула эту песню, другая вторила, и пели они задушевно. Граф Соллогуб подтягивал… Он просветлел, и в глазах его засверкала искра дарования, стройно и увлекательно раздавались звуки цыганской песни. Всех задело за живое. Когда оно кончилось и после перерыва вновь продолжали петь, было уже совсем не то. Эти мгновения не повторяются и не всегда находятся – их нужно ловить, и они-то составляют всю невыразимую прелесть. Подобных вечеров иногда дожидаешься долго, иногда вовсе не дождешься, а в настоящее время с нынешними цыганами они даже невозможны…» (152; 78). Горько, но нынче и той «цыганщины» уже не услышишь, а звучат только поделки постсоветских сомнительных композиторов…
Стилизации русских народных песен и написанных «под народные» песен и романсов композиторов третьего ряда заполнили эстраду, сосуществуя рядом с канканом, шансонетками и ариями из популярных оперетт. С восторгом вспоминая французский Михайловский театр, граф С. Д. Шереметев писал: «Все это было до 1867 г., до злополучной оперетки, когда вся гниль Второй империи с всемогущей опереткой ворвалась в Россию. С тех пор вкусы стали портиться; уже не требовались по-прежнему тонкий комизм, остроумие и веселость, а сюжет был на непристойности, и чем грубее, чем пошлее и грязнее, тем было лучше…» (152; 165). Спрос нового массового слушателя из всех слоев общества, от гвардейского офицерства до мещанства, породил новый рынок, хотя и здесь появлялись выдающиеся исполнители, облагораживавшие этот ранний китч, вроде Анастасии Вяльцевой или Надежды Плевицкой.
Любопытное объяснение этим переменам в художественной культуре верхушки общества дал барон Н. Е. Врангель. «Трепов (с 1866 г. – петербургский обер-полицмейстер, в 1873–1878 гг. – градоначальник. – Л. Б.), в исканиях успокоить умы склонной к протесту молодежи высших слоев, прибег к методу, столь успешно практиковавшемуся правительством Наполеона III. Он стал столицу веселить и развращать. Под благосклонным покровительством администрации стали плодиться и процветать разные театры-буфф, кафешантаны, танцклассы, дома свиданий, кабаки и кабачки, игорные притоны высшего разряда, вроде гусара поручика Колемина и гусара же полковника Ивашева.
Появились француженки, как и было сказано, по приглашению самой полиции… и возиться с ними считалось чуть ли не залогом политической благонадежности. По крайней мере, начальник Третьего отделения Филиппеус однажды со смехом показал мне доклад сыщика о мне самом. В нем говорилось: «Взгляды либеральные, говорит много, но не опасен, живет с французской актрисой из театра-буфф, такой-то» (27; 176). Вряд ли Врангель прав: если бы «молодежь высших слоев» не была склонна к подобного рода искусствам, все эти предприятия, при всей поддержке администрации, лопнули бы. В том-то и дело, что они нашли благодатную почву в обществе.
Однако нужно отметить и существование массового любителя серьезной музыки: например, концерты Ф. И. Шаляпина собирали неимоверное количество слушателей и такое явление, как очередь, или «хвост», возникло именно за билетами на шаляпинские выступления, а не за хлебом. Вот что писали в газетах после приглашения Шаляпина в 1898 г. на императорскую сцену: «Как известно, легче добиться конституции, чем билетов на спектакли Мариинского театра». Рецензента «Санкт-Петербургских новостей» возмутило поведение публики на концерте Шаляпина в зале Дворянского собрания 12 ноября 1903 г.: «Наконец, такого рева толпы (неужели нельзя восторгаться менее грубо?) и такой тесноты в проходах… положительно не запомнишь. Не европейцы, а папуасы – вот что следовало сказать в настоящий вечер про обыкновенно корректных петербуржцев!» (Цит. по: 89; 234). И точно так же нашли своего массового поклонника театры Комиссаржевской, Мамонтова, Станиславского.
Говоря об интенсивной культурной жизни в дореволюционной России, ее духовности, обычно имеют в виду образованную часть общества: дворянство, верхушку купечества, нарождавшуюся интеллигенцию. Не следует преувеличивать эту духовность. Любые профессиональные занятия, кроме государственной службы, расценивались в дворянском обществе в первой половине XIX в. как порочащие звание дворянина. Более известный своим сотрудничеством с Булгариным журналист и ученый Н. И. Греч, не имевший средств, получив в 1804 г. предложение преподавать в частном пансионе, «отправился к матушке с просьбою о дозволении заняться этим ремеслом. Дворянская кровь и в ней заговорила: она колебалась, но, видя, что я иначе существовать не могу, дала мне согласие… И родственники мои (не только матушка), и бывшие товарищи досадовали на то, что я избрал несовместное с дворянством звание учителя» (33; 143, 150). Известный русский художник граф Ф. П. Толстой постоянно подвергался укорам со стороны родственников и вообще людей «своего круга» за профессиональные занятия искусством, хотя его высоко ценили и одобряли Император Николай I и члены Императорской Фамилии, и лишь занятие должности президента Академии Художеств восстановило его репутацию. «Остальные же родные вооружены против меня, а особливо пожилые, за то, что я избрал для моего служения отечеству неблагородную дорогу художника, в чем меня многие из знатных фамилий обвиняют, говоря, что я этим поступком бесчещу мою фамилию […] Обвинения на меня сыплются отовсюду. Не только что все наши родные (окроме моих родителей), но даже и большая часть посторонних нам господ вооружилась против меня за то, что я первый из дворянской фамилии, имеющей самые короткие связи с многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, и имея титул графа, избрал для своей деятельности дорогу художников. И везде говорят, что я, унизив себя до такой степени, наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию» (143; 148–149).
