Книги получал я в известном порядке и последовательности. Старичок украдкой следил, как я исполняю его завет. Разрешено мне было жечь до 10 часов вечера сальную свечку, но строго приказано не окапать редкие древние книги, которые стоили больших денег.
На этом дружба наша спаялась еще крепче» (173; 36–37).
Помимо занятий «делом», круг интересов обычно был крайне узок. У ярославских Огняновых «старые хозяйки и мужчиныхозяева никогда не ходили даже в театр. А молодые, как например Анна Александровна и Ираида Константиновна, ходили, но редко. Еще первая ходила чаще, а вторая, помню, в первую зиму моего у них житья, то есть 1888–1889 гг., ходила один раз. Ходили они обе с гувернанткой… так как ни отцы, ни мужья в театры не шли и на приглашение пойти посмотреть или послушать что-нибудь в театре отвечали, что туда ходят только дураки да «бездельники», а у нас, слава Богу, и без театра есть о чем думать и на что смотреть! Единственная их дорога была только в церковь. Не пропускался ни один, даже маленький праздник. Ходили в церковь, пили, ели, спали, в свободное время сидели по своим комнатам – что они там делали, трудно сказать. ‹…›
Затем и Анна Александровна с детьми уехала в Кохму, наказала мне присматривать за ее комнатами в антресолях, чему я очень обрадовался. Давно меня соблазняли там книги…
…Однажды я так увлекся чтением, что не заметил, как вошел Геннадий Михайлович и увидал, что я читаю книги. «Ты что это, Анютины книги таскаешь?! Да она узнает, так и тебя, и меня в гроб загонит!»… После некоторого размышления он разрешил мне брать, но обращаться с книгами аккуратно и класть на место, причем добавил: «Все равно ни ты, ни Анюта умнее не будете!» (59; 149–150, 165–166).
Скучной была жизнь старозаветного купца, полностью отдававшегося «делу»; отсюда и «чертогон». Не слишком разнообразной была жизнь и женской половины дома. Даже во второй половине XIX в. «женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали. Детям они не отдавали много времени. В детской царила нянька, на которую наваливалась забота о воспитании и кормлении детворы.
Большие парадные обеды заказывались кондитерам, привозившим вместе с посудой наемных лакеев, всегда имевших несколько подозрительный вид в своих помятых фраках.
Очень мало кто из девочек ходил в пансион, большинство не получало никакого образования. Мальчики учились в городской школе или коммерческом училище. Все тяготились учением.
Дети помещались обычно в антресолях с мамками и няньками, мало кого видя из взрослых, ни с кем не общаясь. Девочки невестились чуть ли не с пятнадцати лет и думали только о нарядах и женихах, которых для них выбирали родители через свах. А родители руководствовались в выборе жениха солидностью семьи и, главным образом, его состоянием.
Девушки выходили замуж, не зная своих будущих мужей, мечтая только о нарядах и выездах, ни о чем не задумываясь, никуда не стремясь. Барышень одевали богато и безвкусно, делали им прически, завивали челки, они манерничали, говорили в нос, закатывали глаза. У себя в комнате они всегда что-нибудь жевали – «бесперечь», как говорила наша няня, грызли орешки, семечки, пили квас, лимонад, валялись на постелях одетые, сняв только корсет, командовали девчонками, прислуживавшими им.
Это было все то, что дома нам строго воспрещалось и называлось stile femme de chambre [стиль горничных]… Наши привычки, интересы, конечно, должны были казаться нашим кузинам совершенно непонятными, они смеялись над нашей ученостью (в игре во «мнения» меня всегда называли «профессор кислых щей» или «ученая обезьяна»). Мы обижались и презирали их и тяготились обществом друг друга» (6; 57–58).
Скука была страшная, но находилась кое у кого и отдушина. Весьма популярным развлечением были сладкие наливочки да мадера, а то и простая водочка: «О слабости к водочке купеческих жен старого времени постоянно приходилось слышать, – вспоминал уроженец Вологды Л. Ф. Пантелеев; – бабушка моя тоже этим грешила». У другого вологодского купца, по словам Пантелеева, «не дал Бог ему счастья в жене, слаба была до рюмочки; ничего с ней поделать не мог, ни уговором, ни плетью».
Плетка здесь была упомянута к месту: в купеческом старозаветном доме она висела на стене, и не втуне. «А в каком страхе да почтении всю семью держал, – вспоминала бабушка мемуариста, купеческая дочь, – и не приведи бог; при нем не только сыновья или невестки, даже жена не смела сесть, пока не скажет: «Садись». Узнал он как-то, что старший сын Николай неладно живет: он в одну сторону, а невестка в другую погуливать стали. Вот он раз и велел им прийти в субботу обедать; после же обеда, как будто вместе мыться, и увел их в баню да там вожжами и поучил их, как надо жить. А из бани пришли, точно ничего и не бывало; потом уж долго спустя невестка как-то проговорилась. Другой раз прослышал он, что брат Александр – женатый тоже был – голубей завел; вот он его и послал на пожню – посмотреть, хорошо ли сено убрано, а вслед за ним сам приехал, да ведь как его отделал да все приговаривал: «Не дело купеческого сына голубей гонять!». Брат-то Александр долго потом все с опаской садился» (133; 34).
Люди это были большей частью ученые на медные деньги, а купчихи нередко – и вовсе неграмотные. Мать Л. Ф. Пантелеева, из старинной вологодской купеческой семьи, «выучилась читать в женском монастыре, а кое-как писать – уж самоучкой». «Тогда (то есть в начале XIX в.), – рассказывала матушка, – девушек писать не учили. «Для чего им уметь писать? – говорили старики, – разве чтоб потом любовные письма посылать» (133; 23). Но сыновей уже все-таки учили, и во многих городах, ранее всего в богатой торговой Москве, на купеческие деньги и по купеческой инициативе открывались коммерческие училища, академии и прочие того же рода учебные заведения. Вольнодумные купцы учили, особенно во второй половине ХIX в., своих сыновей в гимназиях, а кое-кто даже отдавал их в университеты, дочек же – в частные пансионы.
Вообще, современники делили в середине XIX в. московское (а значит, и все провинциальное) купечество на три своеобразных рода: бривших бороды и носивших европейское платье, вплоть до фраков; коротко стригших бороды и носивших тоже европейское, но скромное, вроде пиджаков и сюртуков, платье, сочетая его с русским, например с косовороткой, картузом; не стригших бород и носивших русское платье, или, точнее, русский вариант европейского, например сибирку, глухой длиннополый сюртук с жилетом, сочетая их с косовороткой навыпуск и панталонами в высокие сапоги, или же попросту – поддевку либо чуйку. Соответствующим образом одевались и их жены, а особенно дочки – в кринолины с корсетами, ротонды и шляпки; в блузки, юбки и салопы, особым образом повязывая на голову яркий платок – «головку» (с узлом на темени и торчащими короткими уголками); в старозаветные сарафаны, душегреи и кички, а по праздникам и шитые жемчугом кокошники. Отвечавшим этим трем типам купцов было и обучение детей: самоучкой в лавке, в пределах чтения гражданской печати, письма и арифметики, в училище или гимназии (не обязательно с окончанием полного курса), в университете, иной раз даже заграничном. В целом русское купечество эволюционировало, постепенно цивилизуясь (в основном налет цивилизации был тонким: не катание в ковровых санях или на лодках с песельниками, а поездки к «Яру» или в «Эльдорадо» к шансонеткам), но ядреный корень старорусской закваски, особенно в дальней провинции, да еще и у старообрядцев, сохранялся долго.
