‹…› Так как матери моей… не на что было [меня] воспитывать, то… на девятилетнем возрасте, в 1798 году, оставя школьную скамью, пошел [я] тож [к] соликамскому купцу… Продавались у него также в лавке… точилы Печерские… Из числа партии точил, продали одно крестьянину, с тем чтобы для веретена, на котором оно должно вертеться, пробить четырехугольную насквозь дыру. Исполняя хозяина приказание, пробивавши дыру на камне – от морозу точило раскололось, и хозяин мой тем был чрезвычайно огорчен, принял за то, якобы я нарочито… это сделал, и бил меня так бесчеловечно, что изо рта и из носу шла кровь. Увезли [меня] на квартиру, и я с неделю был болен ‹…›.
…Зять мой поместил меня в Пермское главное училище в науку, отдав на всем содержании тогда бывшему старшему учителю… у которого я и жил ‹… ›. По скупости его я воспитан был не как пансионер, а как слуга, не имея порядочного стола, а с работником и работницею жил в избе… Во время праздника Пасхи, подавая на стол кушанье, шла обратно в кухню с тарелками, а я лежал на голбце, то есть на западне спуска в подполье, и, думая, что идет учительша, поспешно встал на ноги, но задел как-то тарелки, они выпали из рук девушки и расшиблись, и я за то подпал жестокому наказанию. Учитель мой, схватя [меня] за волосы, бил и пинками столько, сколько его силы стало – окровавил меня и проломил мне голову, не принимая никаких оправданий» (165; 85–86). Выросши в нужде, грубости и постоянных жестоких побоях, мог ли обыватель не стать столь же равнодушным и жестоким к другим? «Битие» определяло сознание. Об этом прямо писал современник – А. Лихачев, автор «физиологического очерка «Приказчик»: «Прошедшее его было так безотрадно, так горько, что об нем он и вспоминать не хочет. В прошедшем времени – он был мальчиком у своего хозяина. Не посвященные в тайны купеческой жизни не поймут, что за несчастное сознание этот мальчик. Говорим, особенно несчастное, потому что этот период его жизни имеет сильное, безусловное влияние и на всю остальную часть его существования… Он был несчастный труженик, раб, без всякой надежды на ласку, на благодарность от кого-либо из окружающих его лиц. Мальчик обыкновенно встает раньше прочих, прежде кухарки, часа в четыре, но уж никак не позже пяти. Первая его обязанность вычистить сапоги – сперва хозяину, потом приказчикам; свои вычистить ему некогда. Подымается кухарка.
– Ванюшка, – кричит она сиплым голосом, – ставь самовар; хозяева-то, думаю, проснутся скоро… ну же, живее! Экой болван какой, неповоротливый! – И удар по голове мальчика или толчок в спину заключают монолог кухарки.
– Сейчас, Ульяна Петровна, сейчас, – говорит мальчик, не кончив одного дела, принимается за другое. Еще счастье его, если он успеет согреть самовар до пробуждения приказчиков; если же нет – и здесь побои, брань, угрозы.
Перед его глазами совершаются всевозможные подлости приказчиков, – и он, чтобы не потерять остальное расположение их, молчит об этом, показывает вид, что ничего не замечает, ничего не слышит, ничего не знает. В противном случае приказчики доконают его вдосталь. Потому-то, волею или неволею, он пристает к их шайке, перенимает все их низости, порочные направления…» (74; 207–208).
О положении мальчиков у купцов уже говорилось в главе «Купечество». Нужно напомнить, что в той же главе обильно цитировался московский купец Варенцов, рассказывавший, как гуманно относились купцы к приказчикам и мальчикам. Оставим эти басни на совести Варенцова.
Естественно, что выходя в приказчики, этот пария в полной мере использует полученный жизненный опыт: «Страсть наживаться во что бы то ни стало так сильно развита в приказчиках, – писал А. Лихачев, – что остановить ее нет никакой возможности. Хозяин-купец и знает, что его приказчик наживается, попросту сказать, ворует, но он поневоле молчит перед ним, даже на стороне, на замечания других, обыкновенно отвечая: пусть его… лишь бы много не взял! Вы скажете: разве он не может отослать приказчика? И хотел бы, да нельзя. Потому, во-первых, что к этому приказчику уже привыкли покупатели; во-вторых, и потому еще, что если он и пристрастен к своему карману, то зато, с другой стороны, иногда и хозяину доставит выгоду, благодаря своему природному и практикой развитому дару – маклачить и обманывать» (74; 210).
Впрочем, и приказчика можно понять. Во-первых, хозяева обычно не платили жалованья приказчикам, а записывали заработок в книгу. А что уж он там записал – кто знает… Так что приказчику на новые сапоги или галстук приходилось просить у хозяина, а на театр или на трактир – и не проси, а то и прибьет ненароком. Во-вторых, нельзя было гарантировать, что при окончательном расчете хозяин уплатит «зажилое» и не выбьет взашей со двора: «Довольно наворовал!..». Да и сама жизнь у хозяина имела немного светлых сторон: «В домашней жизни он совершенный мученик неволи, – писал другой очеркист, П. Федоров, – в будни хозяйская квартира для него настоящая тюрьма, из которой, по окончании торговли, вечером, нет уже для него выхода на свет божий. Здесь он, исключая праздника, закупорен в четырех стенах, как муха, попавшая на зиму между оконными рамами; и нужно много гениальной изобретательности ума, чтобы вырваться ему на вечер из своего заточения ‹…›.
Впрочем, и дома бедные узники не лишены некоторых невинных развлечений; в дружеской компании убивают они скучные, бесконечные зимние вечера, по копеечке в три листика, дерзают и в преферансик; иногда втихомолку является и веселительная влага, контрабанда, пронесенная перед глазами хозяина оборотливым мальчишкою в пустом сапоге, бывшем будто бы у сапожника в починке. И вот, с помощью живительного элексира, оживляется скучная беседа, все заговорило и запело, составляется тесный кружок, на сцену является запевала с гитарою, слегка выделывая ногами маленькие антраша, и пошла потеха, и забыто все, забыты треволнения гостинодворские, забыты все лишения и скука однообразной жизни… но надолго ли?… Вон… показалась в дверях кислая физиономия Ивана Иваныча!.. и конец всему» (74; 221, 223).
Однако приказчик приказчику рознь. Начнем с того, что старший приказчик был уже на особом положении. А затем приказчики различались и по месту торговли: «Приказчики зеркальной линии, или гостинодворцы, резко отделяются от прочей братии и умишком, и наглядностью, и одеждою, и самою физиономиею. Это люди с амбициею, с высоким мнением о своей важной особе, большею частию одетые щегольски, старающиеся быть тонными, чтобы подгладить, подлощить свое звание», – утверждал А. Лихачев (74; 314). Ему вторит П. Федоров: «Согласитесь со мною, что сравнить со щукинцем или апраксинцем гостинодвора с Суровской линии (торговавшей шелками, лентами и прочим дорогим «галантерейным» товаром. – Л. Б.), которого в воскресенье, на солнечной стороне Невского проспекта, вы никак не отличите от французского посланника, есть тысячу раз страшное заблуждение» (74; 219). У Федорова есть некоторое расхождениие относительно оценки приказчиков Суровской линии, но это не принципиально. Характеристики одни и те же: «Они редко выходят из лавки; а если явятся, то стоят в какой-то особенной позиции: прислонясь к стене, ногами образуя ломаную букву Х, держа обе руки в карманах или одну между пуговицами расстегнутого сюртука. Они уже не так низко снимают шляпу перед покупателем, показывают недовольный, гордый вид, когда с ними торгуются, при выходе покупателя из лавки говорят ему только «прощайте» или слегка приподымают шляпу. В театр ходят они обыкновенно в кресла, расхаживают с форсом по буфетной, гордо поводят глазами по всем ложам и бенуарам; при встрече знакомого, слегка пожимая ему руку, отмачивают остроты… с львовскою наблюдательностию лорнируют или наводят трубку на хорошенькую актрису…».
