Как вспоминал С. Е. Трубецкой, сын либерального профессора, ректора университета, философа Е. Н. Трубецкого: «Несмотря на нашу «скромность» в еде, иметь кухарку, а не повара, даже на ум не приходило, а повару еще был нужен помощник, а еще на кухне считалась необходимой специальная судомойка. Все это на семью из четырех человек (потом – пятерых, когда родилась сестра Соня). Еще была многочисленная прислуга, штат которой, искренно, казался нам очень скромным по сравнению, например, с большим штатом людей у Дедушки Щербатова…» (181; 20). В других местах воспоминаний Трубецкого попутно упоминаются подняня (помощница няни), выездной лакей Алексей, подававший на стол лакей Иван, гувернантка… И это – в 90-х гг. XIX в., в хотя и княжеском, но либеральном семействе. Считалось, что даже одинокий человек достаточно высокого положения должен иметь камердинера, горничную для уборки комнат и повара или кухарку. Вспомним знаменитую картину П. А. Федотова «Свежий кавалер»: мизерный петербургский чиновник, живущий на чердаке, разгуливающий босиком и в рваном халате по явно единственной комнате (здесь шла ночная пирушка, здесь же он бреется и завивается перед уходом на службу – значит, нет отдельной спальни), обладатель драных сапог – и кухарка, возможно, приходящая прислуга «за все»! В картине И. Е. Репина «Не ждали» подчеркнуто демократическому семейству, куда возвращается с каторги или из ссылки отец или старший брат, о появлении этого «революционера-демократа» докладывает горничная. А можно вспомнить историю знаменитой коммуны, организованной писателем-шестидесятником В. А. Слепцовым. В огромной квартире, снятой им на гонорары, совместно проживало более десятка людей, увлеченных идеями революции и социализма. Тем не менее никто из «коммунарок» не считал возможным заниматься хозяйством, и приходилось нанимать кухарку, обсчитывавшую и обворовывавшую «господ» (никто не хотел заниматься учетом расходов), и, вероятно, и иную прислугу – кто-то же должен был убирать комнаты, вечно наполненные гостями-демократами. Для тогдашних революционеров-демократов наличие прислуги было столь же естественным, как и для консерваторов-аристократов. Недаром в тюрьмах камеры политических заключенных (большей частью из «господ») убирались по утрам уголовными заключенными.
На конец XIX в. в Петербурге насчитывалось до 40 тыс. поденщиков, 15 тыс. курьеров, сторожей, других низших служителей в казенных, общественных и частных учреждениях.
Трудно достоверно сказать о материальном положении этой бесчисленной прислуги: большей частью и мемуаристы, и беллетристы XIX в. лишь вскользь, походя, упоминают о ней, словно о мебели. К счастью, в 40-х гг. в русской, преимущественно петербургской, литературе сложился целый жанр «физиологического очерка»: небольших лирических, юмористических или сатирических рассказов о жизни городских низов. Н. В. Гоголь, Ф. В. Булгарин, В. И. Даль, Д. В. Григорович, плодовитый А. П. Башуцкий и другие описали читателю дворников, разносчиков, водовозов, гробовщиков, свах, мелких чиновников, шарманщиков, приказчиков… Где же и родиться было этому очерку, как не в огромном Петербурге с его тысячами аристократов и прохвостов, чиновников, офицеров, купцов, тех же литераторов, которых обслуживали десятки тысяч незаметных «гномов земли», сливавшихся в неразличимую массу «людей».
Вот очерк известного только своим словарем В. Даля (казака Луганского) «Петербургский дворник»: «До свету встань, двор убери, под воротами вымети, воды семей на десяток натаскай, дров в четвертый этаж, за полтинник в месяц, принеси. И Григорий взвалит, бывало, целую поленницу на плечи, все хочется покончить за один прием, а веревку – подложив шапку – вытянет прямо через лоб и только после потрет его, бывало, рукой.
Тут плитняк выскреби, да вымети, да посыпь песком – улицу вымети, сор убери; у колоды, где стоят извозчики, также все прибери и снеси на двор… Тут, глядишь, – опять дождь либо снег, опять мети тротуары – и так день за днем. Во все это время и дом стереги, и в часть сбегай с запиской о новом постояльце; на ночь, ляжешь не ляжешь, а не больно засыпайся: колокольчик под самой головой, и уйти от него некуда, хоть бы и захотел, потому что и все-то жилье в подворотном подвале едва помещает в себе огромную печь. Сойдите ступеней шесть, остановитесь и раздуйте вокруг себя густой воздух и какие-то облачные пары; если вас не сшибет на третьей ступени обморок от какого-то прокислого и прогорклого чада, то вы, всмотревшись помаленьку в предметы, среди вечных сумерек этого подвала увидите, кроме угрюмой дебелой печки, еще лавку, которая безногим концом своим лежит на бочонке; стол, в котором ножки вышли на целый вершок поверх столешницы, а между печью и стеной – кровать… Подле печи три коротенькие полочки, а на них две деревянные чашки и одна глиняная, ложки, зельцерский кувшин, штофчик, полуштофчик, графинчик, какая-то мутная, порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка, с графской короной. Под лавкой буро-зеленый самовар о трех ножках, две битые бутылки с ворванью и сажей, для смазки надолб, и, вероятно, ради приятного, сытного запаха, куча обгорелых плошек. Горшков не водится в хозяйстве Григория, а два чугунчика – для щей и каши… Тулуп и кафтан висят над лавкой, у самого стола… В углу образа, вокруг вербочки, в киоте сбереженное от Святой яичко и кусочек кулича, чтобы разговеться на тот год; под киотом бутылочка с богоявленской водой и пара фарфоровых яичек. Об утиральнике, который висит под зеркальцем в углу, подле полок, рядом с Платовым и Блюхером, надо также упомянуть… утиральник этот упитан и умащен разнородной смесью всякой всячины досыта, до самого нельзя, и проживет, вероятно, в этом виде еще очень долго, потому что мыши не могут его достать с гвоздя, а собак Григорий наш не держит…
Дворник
В праздник Григорий любил одеваться кучером, летом в плисовый поддевок, а зимой в щегольское полукафтанье и плисовые шаровары, а тулуп накидывал на плечи. У него была и шелковая низенькая, развалистая шляпа…
Годовые праздники… замечательны были для него тем, что он ходил по порядку собирать подать со всех постояльцев. И у него, как у самого хозяина, квартиры все были расценены по доходу – от гривенничка, получаемого два раза в год с прежалкого и прекислого переплетчика, проквашенного насквозь затхлым клейстером, и до красненькой двух квартир второго жилья. Он перенял у остряка Ивана давать постояльцам своим прозвания по числу рублей, получаемых от них к Рождеству и к Святой: «двугривенный переплетчик», «трехрублевый чиновник» и проч…С жильцов беспокойных, которые постоянно возвращались домой по ночам, Григорий иногда настоятельно требовал на чай, уверяя, что за ними-де хлопот много» (55; 76–80).
Думается, здесь не лишним будет объяснить непонятные современному читателю некоторые реалии старого быта. С размножением многоквартирных доходных домов и увеличением числа пришлого населения в больших городах была заведена регистрация приезжих при полиции; на дворнике лежала обязанность предоставлять в полицейскую часть сведения о вновь прибывших жильцах. Дворник же был обязан не только содержать в чистоте тротуар и мостовую напротив домовладения, где он служил (а при гужевом транспорте и размещении кавалерийских полков в гарнизонах на мостовой скапливалось много конского навоза), но и регулярно натирать смесью сала и сажи чугунные тумбы («надолбы»), отделявшие тротуар от мостовой, дабы экипажи не въезжали на тротуар, как это сейчас проделывают автомобилисты. Во время иллюминации на этих тумбах, на воротных столбах, карнизах домов расставлялись «плошки» – глиняные или даже картонные тарелочки с фитилем и смолой, салом, стеарином; их установка, зажжение, уборка и хранение также лежали на дворнике. Наконец, Платов и Блюхер, висящие в углу дворницкой подле зеркальца, – популярные в народе казачий атаман и прусский фельдмаршал, участники сокрушения Наполеона; их портреты, во множестве литографированные или даже попавшие на народный лубок, были распространеннейшим украшением простонародного жилища.
