– А почему же и нет, если это может принести пользу.
– Так поищите себе другого, который был бы поискуснее во лжи! Скрывать свои взгляды и отрекаться от своей партии я считаю трусостью! Я поступил сообразно с этим убеждением.
– То есть ты опять сделал то, что взбрело тебе на ум, и послал к черту все наши предписания. Твое поле деятельности – Оденсберг; там ты должен работать сообща с нашими друзьями, а вместо этого ты преспокойно занимаешься осушкой Радефельда да нежишься в так называемом господском доме. Разве ты не знаешь, зачем мы прислали тебя сюда?
– А ты разве не знаешь, что я отказывался ехать, что в конце концов меня вынудило лишь строгое приказание комитета?
– К сожалению, знаю! Может быть, ты и это изволил сказать своему любезному патрону?
– Нет, он совсем иначе объясняет мое возвращение сюда, а я не стал ему объяснять. Добровольно я никогда не приехал бы в Оденсберг, а теперь окончательно убедился, что не могу оставаться здесь, как я и предвидел, мое положение очень шаткое.
– И тем не менее ты останешься, – сухо сказал Ландсфельд. – Этот Оденсберг – точно неприступная крепость. Своими школами, больницами да пенсионными кассами старик приручил своих рабочих, они боятся потерять свое обеспеченное положение, а главное – безбожно боятся своего тирана. Трусы! Сколько мы ни пытались поговорить с ними, у нас ничего не вышло. Дернбург сумел внушить им недоверие к нашим агитаторам. Ты сын рабочего, ты вырос среди них и, кроме того, пользуешься доверием их патрона, тебя они будут слушать и последуют за тобой, когда понадобится.
– Куда? – мрачно спросил Рунек. – Я не раз говорил вам, что восстание в Оденсберге совершенно не имеет смысла. Дернбурга невозможно переубедить, я знаю его, скорее он закроет заводы. Он из тех людей, которые предпочитают нести какие угодно убытки, но никогда не уступают, к тому же он достаточно богат, чтобы вести борьбу до конца.
– Именно поэтому и надо отбить у него охоту чваниться своей непогрешимостью! Пусть он, по крайней мере, убедится, что есть люди, которые не боятся восставать против него! Денежный мешок! Любуется на свои миллионы да бражничает, в то время как другие…
– Это неправда! – страстно воскликнул Эгберт. – Ты сам знаешь, что лжешь! Дернбург работает больше, чем я или ты, а отдыхает только в кругу своей семьи. Раз и навсегда говорю тебе, я не потерплю, чтобы в моем присутствии клеветали на этого человека!
– Ого! Вот каким тоном ты заговорил! – раздраженно воскликнул Ландсфельд. – Ты защищаешь его от нас? Скажите пожалуйста! Видно, барская-то жизнь делает покладистыми тех, кто однажды попробует ее!
– Берегись, как бы я не доказал тебе, что я менее всего соответствую эпитету «покладистый»! Повторяю тебе, я не потерплю подобных разговоров, тем более что они совершенно не относятся к нашему делу. Или ты откажешься от этих необоснованных обвинений против Дернбурга, или… я не переступлю больше твоего порога, а свое жилище уж я сумею защитить от обвинителей, которых не желаю слышать.
Ландсфельд равнодушно пожал плечами.
– Другими словами, ты хочешь вышвырнуть меня за дверь? Весьма любезно и по-товарищески! Но не будем спорить из-за этого, у нас вообще не принято говорить друг другу комплименты. Так ты будешь на предстоящем собрании?
– Да, – сурово и сердито ответил Эгберт.
– Хорошо, я полагаюсь на твое слово. Будут обсуждаться важные дела, мы ждем нескольких товарищей из Берлина, и тебя, конечно, по головке не погладят за твою бездеятельность. Итак, через неделю! – Ландсфельд кивнул головой и ушел. Выйдя из дома, он обернулся и бросил злой взгляд назад. – Если бы ты не был так нужен нам! – пробормотал он. – Но здесь, в Оденсберге, без тебя невозможно обойтись. Однако подожди, мой милый, мы еще выбьем из тебя спесь!
Эгберт остался один посреди комнаты со сжатыми кулаками и нахмуренным лбом, очевидно, в его душе происходила борьба противоречивых чувств. Вдруг он выпрямился и топнул, как будто хотел силой положить конец этой борьбе.
– Нет, нет и нет! Я сам выбрал этот путь и должен идти по нему до конца…
В долине Радефельда стоял гул: всюду рыли землю, взрывали скалы, деревья и кусты падали под топорами; неутомимые труженики достигли уже подошвы горы Бухберг, сквозь которую предполагалось проложить туннель. Рунек стоял на возвышении, руководя оттуда взрывом большой скалы. По сигналу рабочие отбежали от места, где была заложена взрывчатка, раздался глухой удар, и каменная стена раскололась: часть ее осталась стоять, другая – обрушилась. Группа рабочих, собравшихся у подошвы холма, двинулась вперед, Рунек тоже сошел с места, чтобы вблизи осмотреть результаты взрыва, но в это время к нему подошел старик-надсмотрщик и доложил:
– Господин инженер, господа из Оденсберга!
Эгберт оглянулся, ожидая увидеть экипаж Дернбурга, часто приезжавшего посмотреть, как идут дела, и вдруг от неожиданности так сильно вздрогнул, что старик удивленно посмотрел на него. На въезде в долину он увидел Эриха Дернбурга и Цецилию Вильденроде верхом на лошадях. Должно быть, лошади испугались взрыва, а потому грум, сойдя на землю, крепко держал их под уздцы. Эгберт быстро овладел собой и пошел навстречу приехавшим. Эрих приветливо протянул ему руку.
– Мы сдержали слово, Эгберт, и приехали без предупреждения. Ты позволишь нам посмотреть на твои владения?
– Я к вашим услугам, – ответил Рунек, кланяясь девушке, грациозно спрыгнувшей с седла, едва дотронувшись до руки жениха.
– Мы остановились в Радефельде и заглянули через открытые окна в ваше жилище, господин Рунек, – сказала она. – Господи, что за обстановка! Неужели вы действительно собираетесь прожить так все лето?
– Почему же нет? Мы, инженеры, – кочевой народ; нам надо уметь жить где попало.
– Но ведь в Оденсберге у тебя прекрасная квартира, а экипаж всегда к твоим услугам, – заметил Эрих. – Почему бы тебе не жить там?
– Потому что тогда мне придется ежедневно терять три часа на дорогу сюда и обратно. У меня в Радефельде книги и работа, все остальное меня не очень интересует.
– Да, ты спартанец и физически, и нравственно, – со вздохом сказал Эрих. – Хотел бы я быть похожим на тебя, но, к сожалению, о подражании и думать нечего. Я слишком избаловался на юге и вот теперь расплачиваюсь.
Он вздрогнул как от озноба. Очевидно, он страдал от климата своей родины, не желая признаться в этом даже самому себе; он был бледен и нездоров на вид, а прогулка верхом, казалось, больше утомила, чем доставила ему удовольствие. Тем более бросался в глаза цветущий вид его невесты. Для нее продолжительная и быстрая езда была игрушкой, и она с большой досадой подчинялась необходимости ради Эриха придерживать лошадь. Впрочем, она была в прекраснейшем настроении и даже к Эгберту отнеслась чрезвычайно любезно, ни один взгляд, ни одно слово не напоминали об их стычке при первой встрече.
Рабочие почтительно кланялись молодым господам, их взгляды с восторгом следили за невестой, красота Цецилии и здесь произвела фурор, только Рунек казался нечувствительным к ней. Он сопровождал своих гостей, подробно объясняя непонятное, но по отношению к баронессе Вильденроде хранил прежнюю сдержанность и обращался в основном к Эриху, хотя не нашел в нем особенно внимательного слушателя; молодой наследник выказывал лишь вялое, полувынужденное участие ко всем этим вещам, которые, казалось бы, должны были интересовать его больше всего.
