— Но разве Джим — отец Алексиса? — спросил Кармайн, игнорируя ее слова. — Давина не ведет себя так, словно он отец. Думаю, она рассказывает свою историю о чернокожих предках в семье уже много лет и начала еще до знакомства с Джимом Хантером. По мне, так она заранее позаботилась о возможном рождении чернокожего ребенка, что лишний раз доказывает — история о предках правдива. С другой стороны, она вполне могла завести интрижку с Джимом. Эта женщина хорошо строит планы.
— И мы никогда не узнаем правды, — сказала Дездемона, — ведь история сестер Савович похоронена за «железным занавесом».
Кармайн прибрался на кухне.
— Однажды, — начал он, вытирая руки полотенцем, — появится тест, способный определить отцовство. Неопровержимый. Жаль, что у нас его нет сейчас.
— Нет, не жаль, — возразила Дездемона. — Если Алексис не сын Джима, представь, как будет себя чувствовать Милли. Лучше ей не знать. Что сделано, того не воротишь, а вот то, что он серийный убийца, — удачно.
— Полагаешь, убить мужчину или женщину, которые убивали сами, — меньшее зло?
— Разве нет? Милли сорвалась, Кармайн! Она убила, находясь в невменяемом состоянии.
3 апреля 1969 года, четверг
В отделении детективов царила особая атмосфера: неловкость и напряжение вкупе с удовлетворенностью. Незаурядный серийный убийца был застрелен и больше никогда никого не убьет, но застрелившая его женщина приходилась родственницей едва ли не половине полицейских Холломена. Ее все любили.
Несси О’Доннелл попросили собрать для дочери свежую смену белья, что подтвердило: полиция будет против выпустить Милли под залог и Дуг Твайтес, скорее всего, поддержит это решение. Патрик слег с жуткой мигренью, а те из сестер Милли, которые еще оставались дома, по словам Несси, и сами были беспомощными. В итоге мать Патрика, Мария, и мать Кармайна, Эмилия, помогли ей перебрать гардероб Милли, чтобы найти вещи без шнуровки, ремней, поясов, лент и остроконечных аппликаций. Полиция опасалась самоубийства, впрочем, как и сама Несси. Хуже всего было то, что ей не позволяли увидеть дочь; только передали, что та в порядке.
Милли в девять часов утра провели через двор и, подняв вверх по лестнице, посадили в самую приличную комнату для допросов. Там она приняла душ, смыла косметику, облачилась в джинсы и толстовку, надела мокасины и собрала волосы в пучок. Такой внешний вид ей шел — никаких уловок.
Кармайн выбрал в сопровождающие Делию, оставив остальным детективам самим выбирать, хотят они наблюдать за допросом через стекло или нет. Все захотели, от Эйба до Базза с Тони.
— Ну и в передрягу я попала, — с улыбкой сказала Милли, когда ее ввели в допросную.
Делия включила магнитофон и объявила о начале записи всем участникам разговора.
— Учитывая, что полторы сотни людей вчера, второго апреля, в восемнадцать часов одну минуту стали свидетелями, как ты разрядила всю обойму шестизарядного револьвера «Смит — энд — Вессон» в доктора Джеймса Хантера и твои действия записали три независимых телеканала, ты, доктор Хантер, действительно попала в передрягу, — спокойно согласился Кармайн. — Ты хочешь, чтобы при нашем разговоре присутствовал адвокат, или отказываешься от него?
— Отказываюсь, — столь же спокойно ответила Милли.
— Откуда у тебя этот револьвер?
— Он у меня еще с тех пор, как мы с Джимом переехали в Чикаго.
— У тебя есть на него лицензия?
— Нет. Я никогда нигде его не оставляла, всегда носила с собой в сумочке.
— У тебя имеется оружие двадцать второго калибра?
— Нет. Такое было у Джима.
— Его не нашли при обысках.
— Он не держал его дома или в лаборатории, но где именно — я не знаю.
— Почему ты застрелила своего мужа?
— Это долгая история, капитан. Всегда найдется последняя капля, которая переполнит чашу терпения.
— Тогда расскажи свою историю, Милли.
Она резко сменила тему:
— В моей камере всегда должен присутствовать кто — то из полицейских? Я даже в туалет не могу спокойно сходить.
— Это называется предотвращение самоубийства.
Милли рассмеялась.
— Вы действительно думаете, что я покончу с собой из — за этого ничтожества, Джима Хантера?
— В течение восемнадцати лет все окружающие верили, что ты безумно любишь доктора Джеймса Хантера. Теперь ты называешь его ничтожеством, ты его застрелила. Почему? Что он сделал? Что изменилось?
— Он сделал ребенка этой югославской Медузе.
— Миссис Давина Танбалл говорит о чернокожих предках и настаивает на отцовстве своего собственного мужа. Кроме зеленых глаз, которые нередко встречаются у мулатов, ребенок ничем не похож на Джеймса Хантера, — сказала Делия, сменив Кармайна.
Милли снова рассмеялась; в этом смехе было что — то истеричное, но она тщательно старалась быть собранной и последовательной.
— Джим — отец этого ребенка, а не Макс Танбалл, — настаивала она. — Он изменил мне с женщиной, у которой вместо волос змеи. Я всегда видела змей. Давина — змея Лилит
[49]
.
— Давай на время оставим ребенка в стороне, — сказал Кармайн. — Ты сказала, что причина — история долгая. Расскажи все.
— Я не знаю, с чего начать.
— Как насчет Джона Холла? Что случилось в Калифорнии, когда вы с Джимом устали от него? — спросил Кармайн; его голос выражал заинтересованность.
— Джон! — с улыбкой воскликнула Милли. — Он был таким милашкой, так добр ко мне. К Джиму тоже, даже больше, чем ко мне. И Джим потерял бдительность, особенно после того, как Джон заставил его сделать операцию. Я никогда не представляла, насколько сильно Джим ненавидит свою гориллоподобную внешность, пока он не сделал пластическую операцию. Он тогда около часа провел перед зеркалом: трогал лицо, хлопал по носу, брал второе зеркало, чтобы изучить свой профиль. — Она пожала плечами, снова надев маску безмятежного счастья. — Щедрость Джона выпустила на свободу настоящего Джима — вот что я хотела сказать. Ни я, ни Джон не любили Джима за внешний вид, старый или новый, — мы любили того человека внутри.
— И Джим это знал? — спросила Делия.
— Конечно, знал. К тому времени мы были вместе уже девять лет, я разделяла его тайны до операции точно так же, как и после, и Джим тоже узнал о них.
— Какие тайны, Милли? — спросил Кармайн.
— О, их много, — неопределенно ответила она.
— Тебе придется быть конкретнее, дорогая, — сказала Делия.
Милли нахмурилась, обхватила себя руками и, казалось, даже стала меньше ростом.
