Я спросил моего сопровождающего с упреком:
– Зачем вы забальзамировали его? Вы же превратили его в мумию.
– Мы не верим в бессмертие души, – ответил тот человек.
Его ответ был ужасающим, но в его наивности и прямоте было что-то свежее. Однако тот человек мог бы выразиться еще яснее. Поскольку дело здесь было не просто в вере в бессмертие души. Уважение к мертвым, культ мертвых может считаться священным и неукоснительно соблюдаться, даже если он не подразумевает под собой веры в бессмертие души. Я думаю, что здесь вопрос был в самой идее смерти, в ее самом буквальном смысле. Смерть для коммуниста есть гладкий, ясный, беспросветный конец. Это холодный, герметично закупоренный сон. Это пустота – вакуум.
Эти мысли бродили в моей голове сегодня утром, когда я попал на русское военное кладбище. Кладбища у русских принято устраивать на холмах (возможно, термин «холм» здесь не совсем правильный. Скорее, это обширные плавные возвышения, длинные волны на поверхности океана земли). Это кладбище возвышается над опушкой леса у Раикколы, возле Ладожского озера. Кладбища представляют собой голые площадки, огороженные деревенским забором или колючей проволокой. Это – концентрационные лагеря для мертвых. У входа на любое кладбище имеется что-то вроде триумфальной арки, деревянной арки, окрашенной в красный цвет, с гербом в виде серпа и молота и короткой надписью белой краской. Такие кладбища дают самое полное и ясное представление о том, какой является концепция смерти у коммунистов, гораздо более полное, чем все антирелигиозные музеи и пропагандистская литература так называемых безбожников (тех, кто живет без Бога). Это абстрактное понятие, которое в физической материальной форме выкристаллизовалось в холодную застывшую догму. Я пытаюсь объяснить, и пусть читатель обдумает на секунду эту мысль: «Смерть для коммуниста – это как навсегда остановившийся автомобиль».
«Остановившийся автомобиль» – это, пожалуй, верное выражение. Самый красивый современный автомобиль сверкает своей блестящей до синевы сталью, но его колеса, цилиндры, клапаны, рулевые тяги, его поршни парализованы и безжизненны. Такова и смерть для коммуниста: остановка механизма из хромированной блестящей стали. Это не духовное состояние, а всего лишь состояние машины. (И все же даже для автомобиля существует метафизический аспект, даже машина принадлежит к метафизическому миру. Но коммунисты еще не дошли до этой возвышенной концепции – «метафизический автомобиль».)
Все в коммунистической морали, в коммунистическом мировоззрении связано с миром ощущений, с миром живых людей и живых вещей
[110]
. Я бы даже пошел дальше, вплоть до того, чтобы заявить, что в некотором смысле коммунистическое кладбище является прекрасным, конкретным отображением коммунистической абстрактной этики, тем, как они понимают взаимоотношения в мире ощущений. Символы, что украшают могилы советских людей, памятники, воздвигнутые на надгробиях здешних кладбищ, иллюстрируют с поразительной откровенностью и выразительностью один из базовых элементов коммунистической морали, той «индустриальной морали», что отточена, можно сказать, «стилизована» постоянным контактом ее носителей с машинами, со «стальными зверями». Однажды станет возможным оценить ту роль, что играют машины, близкое общение советских людей с машинами, в формировании духовного мира коммунизма. Когда-нибудь станет возможным определить степень влияния машин и техники на развитие коммунистической морали. Стелы, воздвигнутые на могилах вместо креста, как прямой намек на симметрию. По большей части стелы были изготовлены из стали. И лишь немногие сделаны из камня. (У Майнилы, на участке фронта под Белоостровом, я побывал на советском военном кладбище, где все памятники были выполнены из камня, из этого прекрасного карельского красного гранита, из которого построено так много старейших дворцов и памятников в городе Петра I Великого. На гранитных памятниках были выгравированы имена павших, в основном погибших членов экипажей танков советского танкового батальона. А на вершине каждого списка (в каждой могиле были захоронены останки многих солдат) было высечено солнце со столькими лучами, что оно напоминало зубчатое колесо, шестерню. Диск солнца был украшен серпом и молотом. Я был поражен тем странным фактом, что те памятники были сделаны из камня. Потом, продолжая обходить кладбище, я обнаружил, что на оборотной стороне одного из памятников было высечено еще одно имя – финское имя, увенчанное простым могильным лютеранским крестом. Очевидно, русские выкопали памятники из, так сказать, законных могил на финском сельском кладбище и превратили их в каменные плиты для своих мертвых. Я должен добавить, что это советское военное кладбище было хорошо спланировано и содержалось в довольно ухоженном состоянии. Оно было огорожено не колючей проволокой, а небольшим деревянным забором. И к нему вела небольшая широкая дорога, по обе стороны которой возвышался ряд могильных столбов, соединенных между собой звеньями гусениц от подбитых танков тех танкистов, которые были похоронены на этом кладбище. Но это было единственное кладбище, которое мне до сих пор удалось увидеть, где памятники были каменными. На всех остальных они были железными.)
Эти железные столбики, как будто рассаженные симметрично на голой земле, делают из полос грубого металла, того, что остался при изготовлении заграждений, деталей танков, вагонов, легковых и грузовых автомобилей, чугунных стоек, подобранных непонятно где (у меня они ассоциируются с фонтанами на поселковых площадях), даже указательных знаков; иногда они представляют собой просто деревянные параллелепипеды, окованные металлом.
На них грубо выбиты, но чаще просто написаны краской имена погибших. Эти странные сооружения и восходящие солнца в виде зубчатых колес делают кладбища похожими на заводской двор: один из тех, где можно увидеть повсеместно разбросанные или сложенные грудой в углу, у стены ограды, куски сырого или полуобработанного металла, ржавые детали станков, которые никак не соберутся забрать, части старых разобранных механизмов, которые уже разобрали и подготовили к отправке на переплавку.
Несколько лет назад, я помню, мне довелось побывать на сталелитейном предприятии Круппа в Эссене. И теперь, оглядываясь назад, я вновь вижу перед собой просторный двор того завода, который так походит на огромное русское кладбище, усеянное стальными столбиками, чугунными опорами, металлическими болванками, ржавыми колесами, коленчатыми валами, частями котлов, листами железа, зубчатыми колесами, похожими на восходящее солнце, гигантскими кранами. Это было в 1930 году, и предприятия Круппа тогда переживали кризис. Двор казался опустевшим. Через вход в домик у проходной был виден шлем полицейского. А изнутри огромного ангара доносился ритмичный металлический стук, похожий на звуки ударов в гигантский гонг. Это, наверное, стучала кувалда или пресс.
И теперь подобный глубокий глухой стук, ритмичные удары по серой стальной поверхности у горизонта отдавались в морозной тишине не как грохот артиллерийской стрельбы, а как стук железного молота по полосе металла. Я почти поверил, что это армия рабочих покинула свои могилы на кладбище. И еще: по странной ассоциации мыслей это напомнило мне заводской двор после неудачной забастовки, когда в мрачном свете поражения станки, инструменты – все воспринимается не так, как прежде, а как жалкое напоминание об унижении, грустном отчаянии. В такой момент остановившиеся станки становятся похожими на странных железных зверей, которые застыли неподвижно за закрытыми дверями перед гладкой белой стеной. Они будто символизируют собой жизнь, замершую перед последним барьером, за которым ни одна машина не может функционировать.
