Остальные, кого Лаура не дала себе труда рассмотреть, достойно скучали в просторной зале, но скука, похожая на оцепенение, мгновенно улетучилась, как только в дверях появилась молодая женщина, не дав возможности лакею объявить о себе. Все поднялись со своих мест, а Лаура, послушная протоколу, присела в быстром, но безупречном реверансе и столь же быстро произнесла:
– Прошу прощения, что тревожу вас в столь поздний час, милая Жюли, но вынуждена расквитаться по счету.
И немедля отвесила Балинкуру пощечину.
– Это вас научит обращаться со мной по достоинству, – провозгласила она. – Можно подумать, мне нет другого дела, как только вас ждать, когда вы предпочитаете сидеть здесь и ворковать с этой индюшкой! – Тут она кивнула в сторону арфистки.
– Однако, герцогиня, – возвысила голос «королева Испании» – я хотела бы знать, с какой стати вы позволяете являться ко мне поздним вечером без доклада и оскорблять одного из моих дворян, на которого вы не имеете никаких прав?
– Никаких прав? Да будет вам известно, что он мой! – объявила Лаура, забыв обо всем, в том числе и о последствиях. – А я, я его, но я не потерплю, чтобы он меня обманывал, как посмел сегодня вечером. Обещал приехать ужинать и не приехал, даже не извинившись.
– Но я написал вам, госпожа герцогиня, и объяснил…
– Что? Что вы предпочитаете скучать при этом несносном дворе в ожидании, когда отправитесь в постель к этой Флотт?!
– Постараемся объясниться. Мне кажется, возникло недоразумение…
– Возникло. И вы опять не смогли мне не солгать!
Гнев Лауры утих, сменившись нестерпимой болью, и она, так же быстро, как вошла, повернулась и вышла, торопясь к карете, как к надежному убежищу. Она не желала оставаться ни секунды в этом стане врагов, не желала слушать жалкие и лживые извинения любовника. Все было кончено. Кончено навсегда!..
– Домой! Быстрее ветра! – приказала она кучеру и упала на бархатные подушки. Рыдания разрывали ей грудь, причиняя физическую боль.
Такой боли она еще никогда не испытывала!..
Вернувшись к себе в особняк на Шан-Зэлизэ, Лаура заперлась в спальне, запретив себя тревожить кому бы то ни было. Отослала даже Аделину.
– Мне надо побыть одной, – объявила она. – И выспаться. Выспаться во что бы то ни стало!
Лаура упала на кровать и застыла в каком-то странном оцепенении – между сном и явью. Она лежала в объятиях целительной тишины, и мало-помалу тьма уступила место свету, за окном послышались голоса, оживилась улица, город. Значит, снова нужно было вставать, снова бороться, страдать… Но у Лауры больше не было сил…
Едва двигаясь, она сняла с себя драгоценности, разделась. Тоненькой, гибкой, ей не стоило труда обойтись без горничной. Потом укуталась в красивый халат из белого льна, отделанный перьями марабу, и села у своего секретера. Поколебавшись секунду, она все же решилась и достала «красную книжечку»
[51]
, отточила перо и принялась писать крупным быстрым почерком.
«Я не могу жить без него. Значит, нужно умереть. Я решилась, и ничто не может мне помешать. Я сумела достать достаточную дозу лекарства, чтобы нить моей жизни оборвалась. Милые мои дети, простите меня! Но боюсь, вы никогда не простите мне моего преступления! Ужасно вот так расставаться с жизнью! Но моя рука во власти другой, еще более виновной, потому что в ее силах остановить меня, но она протягивает мне смертельный кубок. Спасибо, Морис! Если я не могу принадлежать тебе, я буду принадлежать могиле. Прощай!»
Лаура положила перо и снова легла в постель. Она аккуратно расправила все складки на одежде, протянула руку и взяла на ночном столике флакон с лауданумом, осенила себя крестом и выпила его содержимое. Потом сложила руки на груди и в торжественной позе усопших на каменных саркофагах в соборах принялась ждать.
Однако лауданум бывает ядом лишь в особых случаях и в определенных дозах…
Когда Лаура открыла глаза, то оказалась не на светящемся облаке перед святым Петром, а в расплывающейся перед глазами собственной спальне, дверь свисала на одной петле, а ее саму мучили прозаические приступы тошноты.
– Вы нас очень напугали, госпожа герцогиня, вот все, что я могу вам сказать, – тихо пробурчал доктор Леруа, домашний доктор семейства Жюно, лечивший все их мелкие недомогания.
– Почему вы не дали мне умереть? – простонала Лаура.
– Потому что моя работа – помогать людям жить до тех пор, пока не придет их смертный час! Зачем вы сделали это? Получили дурные вести о генерале? Сколько уже недель мы ничего не знаем о них!
Так оно и было. На дворе стоял декабрь, и Франция ничего не знала о своей Великой армии.
Лаура продолжала болеть. 10 декабря появился двадцать девятый бюллетень. В нем сообщалось следующее:
«До шестого ноября погода стояла хорошая, и армия продвигалась с большим успехом. Холода начались седьмого ноября, и с этого момента каждую ночь мы сотнями теряли лошадей, которые умирали на бивуаках. Вернувшись в Смоленск, мы уже потеряли всех лошадей кавалерии и артиллерии…
Начавшийся седьмого числа холод к четырнадцатому и пятнадцатому увеличился, термометр показывал шестнадцать-семнадцать градусов мороза. Дороги покрылись льдом. Пришлось оставить и уничтожить большую часть обоза и военного снаряжения. Армия, великолепная шестого ноября, стала совершенно другой четырнадцатого: почти что без кавалерии, без пушек, без транспорта…»
Таким был этот бюллетень: честное и спокойное признание беспримерной катастрофы. Получив его после многих недель молчания, Франция была подавлена. А если прибавить к этому еще и кошмарную переправу через Березину… Как обычно, бюллетень завершало сообщение о здоровье императора. Говорилось, что оно «превосходно». И это скорее раздражило народ, уже взбудораженный «делом Мале». Генерал Мале, сидевший в тюрьме, сумел перевестись в госпиталь, а потом сбежал из него и с кучкой заговорщиков попытался совершить государственный переворот, объявив urbi et orbi о смерти Наполеона. За несколько дней опьянения мятежом он заплатил смертью на эшафоте вместе со своими сообщниками.
Дело Мале имело непредсказуемые последствия. Через два дня после опубликования двадцать девятого бюллетеня – всего только через два дня – император вернулся в Париж в сопровождении одного только Коленкура. Он приехал ночью в простой карете, почти без эскорта. Несчастная кампания и утомление от долгого пути с остановками только для перемены лошадей так изменили лицо Наполеона, что стража Тюильри не сразу узнала его: он постарел на десять лет. Но характер остался прежним: ванна, плотная еда, несколько часов сна, и император снова был в форме. Из наемной кареты он в один миг пересел на трон и… принялся сводить счеты. На беду, ему понадобилась и герцогиня д’Абрантес. Не прошло и двух дней, как она получила приказ прибыть во дворец.
