Отрицательно мотает головой. Ничего, у меня ты не только по-русски – по-китайски заговоришь. Есть у меня такой дар – языки развязывать, и все пленные становятся полиглотами.
– Не понимаешь, значит?
Резким взмахом сабли я снял с руки мышцы вместе с рукавом халата. Татарин завизжал. Я приставил клинок к горлу. Визг утих.
– Ну, так что, говорить будешь?
– Мала-мала понимай.
– Сколько сабель у татар?
В ответ татарин показал четыре пальца.
– Четыре тысячи?
– Нет – не знаю, как сказать по-русски: темника четыре и хан.
Ни фига себе. Темник – это как командир дивизии, у темника десять тысяч сабель, и без компьютера можно посчитать – сорок тысяч всего.
– Кто хан?
– Какой? С нами еще ногайцы, много!
– Сколько много?
– Два темника.
Час от часу не легче. Это значит – еще двадцать тысяч.
– Кто ваш хан, откуда вы?
– Из Казани, хан Мухаммед-Амин.
Что-то начало проясняться.
– Пушки есть?
Видно было, что татарин не понял.
– Ну тюфяки, единороги – как там по-вашему? Наряд пушечный?
До татарина дошло.
– Нет, нет, мы без обоза. – Плотоядно осклабился: – Татары с обозом из набега идут, с добром да полоном.
Ярость на мгновение ослепила, рука дернулась, и татарин упал с разрезанной шеей, зажимая руками рану. Я ругал себя за вспышку гнева – не все узнал, что хотел, но хоть что-то.
Ох, тяжело Нижнему придется. В крепости не больше полутора тысяч человек дружины, пусть ополчение городское, малообученное – еще тысяча, пусть две наберется, стражники городские – человек полста, то да се, – в куче не более чем три тысячи, а басурман – шестьдесят тысяч. Пока одна их часть будет штурмовать крепость, другие будут отдыхать и город и окрестные деревушки – Ляхово, Гордеево, Ольгино, Ближнеконстантиново грабить. Да ту же Кузнечиху, где я бронь заказывал. Плохо, даже очень плохо. Сколько детей осиротеют, сколько в плен попадут, чтобы в голоде, побоях, непосильном труде погибнуть в рабстве.
К воеводе надо пробиться, предупредить, если не знает, что сила огромная собралась. Успел ли гонца послать в ближние города? Слишком далек Нижний от Москвы, чтобы оттуда помощи ждать. Да и когда она придет, помощь та? Пока рать соберут, пока доскачут – две недели самое малое. А учитывая нашу русскую неразворотливость, то и поболее.
Едва дождавшись сумерек, я направился к крепости, не снимая татарского халата и шлема-мисюрки, все-таки какая-никакая маскировка. Подошел к стене у оврага, где татар не было, и прошел сквозь стену. Направился по стене к Тайницкой башне. Татарский халат и шлем-мисюрку я благоразумно снял и бросил с наружной стороны стены. Навстречу мне от башни выдвинулся воин с копьем.
– Кто таков, почему здесь?
– Воеводу ищу, ополченец городской.
Караульный приблизился:
– Так я тебя знаю, ты бился с Егором.
– Было такое, – подтвердил я.
– Вниз иди – там воевода, только если дело не срочное – не подходи, зол он зело.
Зело не зело, а доложить о противнике надо.
Хабар стоял на земле, в окружении ополченцев, что-то им объясняя и показывая рукой на башни. Я протиснулся поближе.
– Воевода, поговорить надо.
– Говори.
– Наедине.
Воевода нахмурился, но, немного меня зная, понял, что разговор важный и не очень приятный. О приятном я сообщил бы громогласно.
– Хабар – прости, отчества не знаю, – пленного я взял, попытал немного – в набеге сорок тысяч татар казанских и двадцать тысяч ногайцев в союзниках.
Воевода аж крякнул с досады.
– Правда ли?
– За что купил – за то продал, но, похоже, правду говорил.
– Хорошо, что наедине сказал, эти бы в панику ударились, – он кивнул на ополченцев.
– Гонцов послал ли?
Хабар помялся:
– Не успел, врасплох застали. Ничего, стены крепкие, пороха много, рвы глубокие. Даст Бог – отсидимся.
– Из города я пришел, много беженцев в лес уходят.
– Правильно делают, у нас продуктов на месяц только хватит, не могу лишние рты кормить. Весь урожай пока в деревнях, не успели доставить.
Воевода с досады сплюнул.
– Только никому не говори – тебе сказал, потому как муж ты справный. А не возьмешь ли ополченцев, будешь войсковым атаманом. У них разброд один.
– Нет, уволь, Хабар. Помогать буду чем смогу, но не начальник я.
– Жалко.
Мы разошлись, пожелав друг другу удачи. Воевода, отойдя на несколько шагов, остановился, окликнул меня:
– Эй, Георгий!
Чуть не забыл – я же представился ему как Георгий, и дружинники знали меня под тем же именем. Я подошел.
– Ты главного не сказал или не узнал – есть ли у них пушки?
– Прости, воевода, запамятовал. Пушек нет, налегке пришли.
– Есть Бог на свете – хоть одна хорошая весть!
Воевода с эскортом дружинников ушел.
Я подошел к ополченцам, спросил, где найти родственницу.
– Женщины там, в соборах, вместе с малыми детьми.
Я побрел к церквям. Обошел сначала Михайло-Архангельский собор, потом Спасский. Нашел Лукерью с детьми, передал привет от Ивана.
– Где муж мой, жив ли он?
Я, как мог, успокоил женщину, рассказал, что жив ее муженек, ждет, пока осада кончится, и где стоят ушкуи. Лукерья бросилась меня благодарить сквозь слезы. Я же пошел искать дальше.
Елены нигде не было. Мне подсказали, что часть горожан укрывается в хозяйственных постройках, прилепившихся к стенам. Тщательно обыскал и их. Мои поиски никого не удивляли – я такой был не один. Неужели в лес удалось убежать? Надо брать ситуацию под контроль.
Найдя свободное местечко, я лег, закрыл глаза. В сон-то я наверняка не проникну – в такие дни ложатся спать поздно, сморенные усталостью. Может, получится увидеть окружающее глазами Елены?
Так, сосредотачиваюсь, вызывая в памяти лицо Елены. Смутно, очень смутно – город, дорога, татары, лошадь в телеге, за которой плетутся связанные веревкой люди – в основном молодые – девушки, парни, подростки. Господи, да она же в плену!
Я резко открыл глаза и сел. Голова закружилась. Опершись о землю рукой, я глубоко вздохнул. Так, пробуем еще раз. Я не узнал главного – какой дорогой их гонят, как далеко они от города?
Улегся снова, закрыл глаза. Попытался вызвать образ ее, проникнуть в память. Почему видения такие нечеткие? Господи, какой я тупица – это же из-за слез. Как до меня это сразу не дошло.
