– Это здесь привольнее, а в царском-то тереме только попробуй хоть словечко противу Никона сказать али что еще – мигом за ворота вылетишь. А у меня семья, дети… слаб человек. Грешен.
– Дети?
Разговор тут же зашел на вечную тему. Кто, сколько, кто болел, кто умер, кто остался, у кого какие таланты – эти разговоры не менялись с тех пор, как был придуман институт материнства. И тут уж женщинам ничего не помешало – ни вера, ни статус, ни даже закончившийся чай.
Наконец, чуть наговорившись, Марфа перешла к делу.
– Я к чему говорю-то… останетесь вы здесь али нет? Не ясно пока?
– Как муж скажет…
– А то нам бы старших твоих к делу пристроить, что ж они слоняются без дела? Да и им бы читать-писать научиться, чай, негде было?
Анастасия Марковна только вздохнула.
А вы поживите с мужем-правдолюбом, да еще таким упертым. Тут крутишься с утра до ночи, а он то в подвале, то в ссылке, то еще где, а родня далеко, и денег нет… какое тут учение?
Были бы живы-здоровы!
– Вот. А тут – ходят они без дела, а это ни к чему. Не поговорила бы ты с мужем, матушка? Покамест вы здесь, пусть детям разрешит поучиться? Он ведь тоже приглядывается, что да как, знает, что ничему плохому мы не научим…
Анастасия Марковна вздохнула и согласилась. Поговорить-то можно, язык не отвалится.
И к ее удивлению, протопоп дал разрешение, а уж как счастливы были дети, включая и самых маленьких!
* * *
Аввакум молился.
Истово, вкладывая в это нехитрое действие всю душу.
– Отче наш, иже еси…
В душе протопопа царило нешуточное смятение.
Все было не так, все было неправильно, мир рушился у него на глазах, и зацепиться за что-то не удавалось. Никак не удавалось…
То, что было раньше, – оно понятно.
Никон, друг заклятый, грекам поддался, веру кроить начал – страшно, да обыденно. И царь, который друга своего послушал – и его, протопопа, в ссылку загнал, – тоже все понятно.
И воевода, с которым были разногласия, да такие, что и вспоминать страшно, чудом тогда не умер, – тоже.
И даже возвращение из ссылки – все, все было понятно.
Но то, что происходило сейчас?!
Как?!
Эта… школа!
Царевич собрал с улицы детей, которым идти некуда, заботится о них, учит, да и сам с ними учится!
Где такое бывало?!
А зачем здесь он?!
Аввакум ждал многого, что его будут уговаривать, переубеждать, заставлять… он не ждал спокойных слов мальчишки «подумай… других за собой поведешь – куда?!». Он не знал, чего ждать дальше.
Он – не знал. И это было по-настоящему мучительно. Раньше-то все было просто. Черное – белое, друг – враг, вперед и с песней! А сейчас?
Разговор с царевичем, да и его нынешнее бытие ввергали мужчину в область полутонов, где все было размыто и не было ориентиров. И как жить в этом мире – он не знал. Молитва успокоения не приносила…
Наконец мужчина поднялся с колен и собрался уже было уходить, как…
– Тяжко…
В дверях стояла девочка.
Простая белая рубашка, темные волосы разметались по плечам, взгляд темных глаз непривычно серьезен. Она не спрашивала, она смотрела куда-то вглубь, Аввакум даже не сразу узнал ее.
– Государыня Софья?
Девочка вздохнула. Прошла в храм, чуть шлепая пятками по доскам, посмотрела на икону Божьей Матери.
– Она говорила, что тяжко будет, только я не думала, что так.
– Она?
– Она хорошая и добрая, просто грустная. И ей больно за нас всех. Правда, страшно, когда дети друг друга понять не могут?
Протопоп растерянно кивнул. Страшно? Еще как…
Только вот от этого разговора еще страшнее. Не будь они в храме – нечистью бы посчитал царевну. Только вот стоит девочка пред иконой, смотрит, крестится двумя пальцами, как положено – и не развеивается с диким криком, не горит… Святой воды пальчиками касается – и спокойна.
– И матери от этого больно. Царь в одну сторону тянет, ты в другую потянешь, а понять друг друга и поговорить вы не можете, никак не можете. И за тобой люди пойти могут, и за ним людей поведут, а потом брат на брата встанет, а радости от этого только врагам прибудет.
– Государыня?
Темные глаза сверкнули так, что протопопу даже жарко стало.
– Никто тебя неволить не будет. Захочешь остаться – останешься. Нет – уйдешь, воля твоя. Только один ты в поле не воин. Здесь же есть у тебя возможность помощников себе вырастить. Тех, кто знамя твое поднимет, кто слово твое далее понесет. Цари не вечны, только Царь небесный пребудет вовеки. Думай, где ты больше пользы принесешь – в ссылке, в которую тебя царь вернет, али рядом с царевичем да и мальчишками, коих воспитать можно, объяснить, научить… Хорошо думай, Аввакум, потому что сейчас за тобой Русь стоит православная. Сам упадешь – не беда, беда, что других за собой потянешь…
Речь девочки становилась все бессвязнее, на губах появилась пена.
– …сто лет пройдет – за веру старую жечь будут. Двести лет пройдет – те, кто истинно верит, сами гореть будут. Триста лет пройдет – и веры не будет, забудут ее, как и не было. Четыреста лет пройдет – и приидет царствие антихристово, вера как лопата станет, будут ей души вскапывать да золотой урожай собирать, а о спасении тех душ и дела никому не будет… выбирай, отче. Сейчас выбирай, чтобы потом не случилось такого…
Глаза девочки расширились, по губам текла пена, она упала на колени, но что-то пыталась еще говорить…
– Огонь и кровь за тобой стоят. Куда ни пойдешь – за собой поведешь, только направо люди пойдут зрячими, а налево – слепыми. И кровь польется, алая, православная… НЕТ!!!!
Последний крик сотряс детское тело – и Софья упала на пол. Замерла там, как маленький зверек, съежилась.
Аввакум опустился рядом на колени, первым делом перекрестил царевну, но той, что крестное знамение, что гром небесный, сейчас были одинаковы.
– Нет, нет, нет…
Детское тело била крупная дрожь. Аввакум коснулся темных прядей, потом вздохнул и поднял девочку на руки. Взгляд темных глаз был застывшим и невидящим.
– Нет, нет, нет…
Что же она сейчас видела?
Десять минут понадобилось протопопу, чтобы вломиться в царевнины покои, растолкать служанок и сдать девочку им с рук на руки. Сам же он остался за дверью, чтобы спустя двадцать минут услышать от девчонки-служанки:
– Горячим вином ее напоили, с травами. Уснула.
Аввакум кивнул и пошел к себе.
