Мы продолжаем своё микропутешествие. Приятно бродить компанией по незнакомому приморскому городу. Вильфранш означает вольный город. На Лазурном берегу. И здесь, а не в зале заседаний мы чувствуем себя вольными птицами, свободными от всего. Пускай без нас в помещениях симпозиума рождается общее будущее. Мы своё дело сделали. В проекте поставлена общая точка, подведен итог. Мы как на панихиде бормочем скорбные слова, но есть новые ростки и на перроне стоит уже новый поезд. Вот он тронулся, и можно вскочить в него. Он идёт пока не спеша, погромыхивая и достаточно тихо, но он набирает ход.
Он движется в будущее, которое не для всех, и мы в нём совсем необязательны. И как утверждают астрологи, судьба наша заранее предрешена, и чтобы мы теперь не делали, в небесной книге прописана наша колея. С симпозиумом наша жизнь не заканчивается. Возможно, в проектах сменится темп, подходы и исполнители, но мы-то живы ещё и оставили свой след.
Лузанов приехал с женой-француженкой Мариам. Он привёз фото. На них они сняты с советскими офицерами сорок пять лет назад. И Мариам была очень хороша, и высока и угловата по молодости. У нас начинается долгий разговор. Едва познакомившись, Лузанов спросил: «А нет ли кого-нибудь из Одессы?» «Конечно, майор Виктор Колоницкий из ЦПК – Центра подготовки космонавтов. Сейчас мы его отыщем». По телефону ищем его и наталкиваемся на Женю Лохина, который в первый раз и не освоился в общей бестолковости. Мы поручаем ему отыскать Колоницкого, а он по неопытности выходит на кагебиста, контролирующего нас, и приходит с ним. И начинается иное общение: мы молчим, говорит комитетский работник.
Появляется Грымов с Сонькой. У них как раз момент истины, им не до нас. Глаза у Соньки блестят, а он её обхаживает, оплясывая на полусогнутых. Она, видимо, пошла ва-банк и ей временно хорошо. Они отметились и исчезли, им с нами неинтересно. У них своё. Наш разговор продолжается.
– Моё гестапо, – говорит Лузанов о Мариам. Ему, русскому видно хочется похвастаться. Он вспоминает молодость и войну и вздыхает: вот раньше… Да, не легко русскому на Лазурном берегу. Осуждаем французов: как они пьют? Рюмку водки просто измучают. И держат, и вертят, и греют в руках, и добавляют сладкое…
Но разговору нашему мешает кагебист и ничего не получается. Все это чувствуют. Другому сказали бы: пошёл ты вон, не то по морде получишь… Но не ему. С ним только попробуй, за ним государство. Как в детские годы на школьном дворе задиралась обычно мелочь, за которой встревала такая публика, только держись. И теперь этим неумным кагебистом всё испорчено, и мы думаем о русских, по свету развеянных, будоражащих мир, оплодотворяя всё. Вечер испорчен, и только Соньке с Грымовым, наверное, хорошо.
Симпозиум завершается. Французское начальство разъехалось, и нас теперь развлекают. После завтрака отправляемся в Ниццу. Небо чистое, но землю покрыл туман, о том, что по сторонам в пути, приходится только догадываться. А солнце лучами сверху разрывает пелену. Мы едем в Ниццу без дела, просто так, на экскурсию. Нам всё напоминает вокруг здесь были соотечественники. Районы Ниццы носят названия английские и русские. Одна из улиц – Улица царевича. А вот роскошная православная церковь, напоминающая храм Василия Блаженного на Лазурном берегу. Во времена Тургенева с мая цены в Ницце увеличивались – начинался русский сезон и цены называли «дурацкими или русскими». А чтобы подчеркнуть состоятельность говорили тогда: «Ты за кого принимаешь меня, за англичанина?» Потом стали говорить: «За русского?» Позже: «За американца? За саудовского араба?» А в наши дни: «За нового русского?» Но мы не новые русские. Нас возят за свой счёт французы. Теперь нас везут в древнюю Никею, основанную по словам гидов за триста лет до рождения Христа. Везут не по делу, а поглазеть, ради праздного любопытства.
О Ницца, Ницца… Роскошный цветочный рынок, чудесные набережные. Везут нас в музей Шагала. На этом настояли наши специалисты из медиков. Для нас он – нечто непонятное, с умением первоклассника удостоившийся высот, обозначенных шедеврами красоты. Наивные непропорциональные фигуры над домами и краски – дикие, кричащие. Но сам музей – светлое праздничное здание, шагаловские витражи, а в самом центре Парижа, в Гран-Опера – плафон, расписанный Шагалом. Отчего? Насмешкой над здравым смыслом? Над теми, кого привозят сюда недоумевать или это действительная, непостижимая для большинства демонстрация красоты?
Мы здесь в расслабленном состоянии, без обязанностей, хотя официально не всё закончено, коллоквиум подошёл к концу, остались строчки с итогами. Конечно, в этом есть смысл и впереди многолетняя совместная деятельность, но нам, исполнителям-эксплуатационникам уже всё по барабану: наша работа закончена. Теперь мы сидим туристами в автобусе и вертим головами по сторонам.
Со мной рядом Сонька. Не может сидеть спокойно. А мне, наверное, не стать никогда нормальным человеком. Общение по пути в Париж развело нас по сторонам. Да, многое для меня зависит от мелочей, хотя я и реалист. К чему мне что-то менять? Я – фаталист, и жизнь куда-то влечёт меня. Теперь я живу и веду себя так, как будто со мной ничего не случилось, хотя у меня пропали и аппетит и общий интерес.
Я слышал, что есть неприятие пищи – афагия. Ты словно насекомое, которому в расцвете сил запрограммирована смерть. Когда я в скверике Суворовского бульвара я прохожу мимо андреевского памятника Гоголю, я тревожно вглядываюсь, ведь он кошмарно окончил свою жизнь. Знаменитым, обласканным обществом и ничего не воспринимающим, угасающим в собственной тоске.
Временами перед глазами возникает ужасная картина: рука одного из клонированных, высокого, с аккуратной щёточкой усов. Я позже его спросил: не муж ли он Клер? Он с удивлением взглянул на меня и живо ответил: что «нет, разумеется, нет». Но что мне за дело до истины? Я – выдумщик, везде создаю себе собственный мир и мучаюсь в нём.
Стараюсь не контактировать с шефом и окружающие помогают мне в этом: роятся вокруг него и занимают его. И у него особая стадия: рыба выходит из глубины неизвестности на сушу. На нашем форуме обозначилось его лицо. Всё, что до этого, было в тени и намечается, складывается костяк будущего коллектива.
По окончанию проекта у нас с ним был разговор, и шеф предложил мне возглавить целое направление. Но я был готов ответить и сказал, что если бы я хотел стать руководителем, то давно был им. Я заражён нашими поездками, и кровь моя испорчена. Они внесли неповторимое разнообразие в обычную жизнь. И появилась вторая, закулисная и необычно яркая. Но только спутники мои в этих поездках не удовлетворяли меня, и получалась иллюзорная жизнь клуба путешественников, о которой смешно говорить.
После проекта я на какое-то время ушёл в тень, писал отчёт об автономной платформе с высоким уровнем невесомости и ждал, когда меня снова позовут. Мой опыт и моё умение должны были быть востребованы. Но события развивались своим путём. Завертелись новые жернова и ожидание затягивалось. Началась эпоха невостребованности. На виду, а чаще в тени за спиной свершались телодвижения новых фигур, я же всё глубже погружался на дно с наивной надеждой всплыть. Ведь всплывает в конце концов даже покойник, если его не засасывает донный ил. Нужно при этом было сохранить своё лицо и лёгкий стиль: мол, ничего серьезного и всё хорошо, но так получалось не всегда. В этой поездке мы тесно контактировали и шефова непосредственность на этом красивом фоне бесила меня.
