– Но это его слово против слова Виктора, – сказала Кэтрин.
– Не-а. Будучи особой царственной, Виктор не носит с собой наличных. – Кэтрин улыбнулась. Она знала это и предвидела, что последует. – Он выписал Малану чек. Он фактически отметил на нем, за что он платит, от чего, доложу я вам, у меня просто мурашки по коже бегают. Малан, будучи пьян, не успел его обналичить. Этот чек у нас. Вот такой скандал, – сказал Майк Бек, откидываясь на спинку кресла.
– Мы предадим гласности эту историю перед нашей премьерой. Это хорошенько осадит газеты. Изо всех сил придавить этих бегемотов можно только так – не подавая на них в суд, но ставя их в неловкое положение. Это покроет позором Виктора Бекона и нанесет урон компании Вилли Бекона и его отношениям с прессой. И восстановит ваше имя, мисс, потому что вы этого заслуживаете, а публике нравятся такие истории. Они придут послушать вас, потому что вас обидели, а потом, в действительности услышав вас, будут ходить на вас всю оставшуюся жизнь.
– Значит, у меня в самом деле будет песня, – сказала она.
Майк Бек и его секретарь, Кармайкл, были тронуты скромностью ее ожиданий. Мягко, словно сообщая ей, что кто-то, кого она считала умершим, на самом деле жив и ждет в соседней комнате, Майк Бек сказал:
– Мисс Хейл, миссис Коупленд, я никогда не слышал лучшей певицы, и у вас на самом деле будет песня. У вас будет не одна песня. Кэтрин, прошу прощения. Я неясно выразился. Я предлагаю вам ведущую партию.
Потрясенная, она с трудом верила собственным ушам.
– Как такое может быть? Вы же сказали, что там будут большие звезды.
– Да, – сказал он. – Бродвейская знать. – Он назвал имена. – Большие эго. Большие гонорары. Они привлекут всех во время предварительной продажи билетов, и, чтобы их увидеть, придут критики, хотя их удивит, почему в афишах вы значитесь первой. А когда поднимут занавес, они поймут. Мы не заплатим вам столько, сколько собираемся заплатить в следующий раз. У нас будет один бесплатный проезд. Потом вы нас разорите.
– Деньги меня не волнуют.
– Это я знаю. И знаю еще одно. Я слушал певцов – если вы можете в это поверить, – с семидесятых годов прошлого века. Я был ребенком, но моя мать работала костюмершей, и к десяти годам я поднаторел в театре. Я слышал Карузо, Нелли Мельбу, Дженни Линд. Сегодня из тех, кто слышал Дженни Линд, живы немногие. Ладно, не берите в голову. Не думаю, чтобы кто-то когда-то сравнялся с ней – кроме, может быть, вас. У вас нет ее диапазона и никогда не будет, но ваш голос так же красив. Он еще незрел, но когда созреет, вы, я думаю, оставите музыкальный театр и пойдете в оперу. Дело не просто в том, что вам не надо как-либо актерствовать, потому что в опере все равно никто не верит в актерскую игру, но в том, что при всей мощи, которой может достигать мюзикл, в великих операх есть нечто гораздо более высокое, почти восхитительное. Что касается меня, я ослеп, прежде чем смог действительно это понять, но это, как правило, и познаешь, когда у тебя разбито сердце. Вы должны оставаться в театре, Кэтрин, до тех пор, пока сможете. Это ваша молодость. Лишь позже, когда станете старше, вы увидите свет в темноте, и это самое прекрасное и самое печальное.
Он, словно оракул, представлял перед ней ее будущее, и оно казалось настолько реальным, что у нее заколотилось сердце.
Он вернул ее на землю.
– Но не думайте об этом сейчас. Вам предстоит большая работа.
– А композитор? И поэт? – спросил она. – Разве они не должны одобрить?
– Они одобряют. Они вас слышали. Я несколько раз брал их с собой.
– Они были в зале? Если бы я знала…
– Не смешите меня. Вот вам уловка, которую я узнал, когда был моложе вас и еще видел. С самого начала, с первой генеральной репетиции, даже раньше, как только вас ослепит свет, а весь остальной театр погрузится во тьму, – он постучал по переносице очков, – надо убедить себя, что в зале сидят папа, президент, король Англии, Уильям Шекспир, Хелен Хейс, Энрико Карузо, Архимед, Авраам Линкольн и, не в последнюю очередь, ваши родители. Если вы привыкнете к этому до премьеры, у вас никогда не будет страха сцены, и, когда поднимается занавес, вы поспешите выйти, чтобы начать, потому что все эти парни, Хелен Хейс и ваша мать будут для вас старинными друзьями и вы захотите петь для них, как делали до этого несколько месяцев.
– О, – сказала она. Это был довольно долгое о.
– У вас есть роль, если вы этого хотите. Ведущая партия.
Она старалась не плакать, но ей это удавалось с трудом. Голосом, в котором, несмотря на всю подготовку, слышалась дрожь, она сказала:
– Это потому, что ничего никогда не происходит.
– Это значит «да»? – спросил Майк Бек.
Она закрыла глаза и кивнула в знак согласия. Секретарь сказал:
– Это «да», мистер Бек.
Это было «да», но она боялась, боялась за себя, боялась за Гарри, за то, что он делает, и за то, что она его опережает.
Те несколько часов, что отделяли разговор с Майком Беком от переодевания для сцены, Кэтрин, перегруженная и пораженная, бродила по городу. Она словно взяла на себя роль, которую исполняла почти каждую ночь. Все было в движении и в опасности. В ней находилась новая жизнь, которая, если все будет хорошо, продолжится для нее и для Гарри на долгое время после конца их жизней в будущем, которого она никогда не узнает. Трудности, сопровождавшие ее в начале двадцатых годов жизни, обещали вот-вот миновать. Она родилась для богатства и успеха, затем была вынуждена их зарабатывать и, казалось, преуспела в этом, хотя ей хватало мудрости понимать, что борьба никогда не заканчивается, но всегда проистекает в новых формах.
Она была испугана, но и полна восторга. Естественный ход и чередование событий: сердце, воспаряющее к эмпиреям, затем бросается вниз. Это закон, не знающий сбоев. И все же та живость, которую она чувствовала из-за своего успеха и обещанного ей ребенка, углубила ее эмоции и ощущения, преобразовав их в искусство. Ей представали видения, к которым она жадно тянулась, – тени в оттенках серого, люди, которые никогда не вернутся, солнечные и пасмурные дни, исчезающие, как дым…
Как всего за несколько часов до этого бродил по городу Гарри, так и она блуждала по улицам, всматриваясь в лица и формы, не чуждая тому, чтобы увидеть в городе чей-то портрет, с огромной убедительностью возникающий как будто произвольно, но после мгновенного потрясения обнаруженной красотой становящийся проникновенной композицией, возносимой ветрами. Она умела замораживать эти образы и сохранять их навсегда, даже если они исчезали. Она никогда не могла их понять, но знала, что все они указывают на одно и происходят из одного источника и что если она не оставит попыток проникнуть в их смысл, если постарается удержать их в памяти, если сбережет их в сердце до самой смерти, то, возможно, сумеет связать их друг с другом и услышать пронзительно ясную песнь, которую они поют в тишине.
Она бродила, переполняемая образами – тысячами лиц, рассказывавших о глубоких или отчаявшихся жизнях; облаками, которые гирляндами оплетали огромные здания; разнообразными двигателями городской торговли… а ветер кратко приподнимал подол кремового пальто какой-то женщины, спешившей к югу по краю площади Мэдисон-сквер; а солнце ослепительно вспыхивало в сотнях тысяч окон; а мосты высились над голубой водой, покрытой барашками; а голуби почти синхронно вспархивали с тротуаров, потемневших от дождя, и разворачивались по математически идеальной кривой, не двигая крыльями, ибо совершенство их полета было даром вездесущего и невидимого воздуха.
