«Люблю тебя, люблю тебя!»
Быть может, ты меня обманешь,
Но промолчать не в силах я,
И я скажу, и сам ты знаешь —
Люблю тебя, люблю тебя!
Когда певица закончила, зал бешено зааплодировал. Данка поклонилась, с радостью чувствуя, что ноги держат ее гораздо увереннее, и собралась было вернуться на место, но Сыромятников, выскочив из-за столика, поймал ее за руку выше локтя. Данка, улыбнувшись как можно очаровательнее, высвободилась:
– Простите, Федор Пантелеич. Мне дале петь пора.
– Обождите, несравненная… – пробасил Сыромятников, продолжая удерживать ее. – Окажите милость, присядьте!
– Не положено, сами знаете, – отрезала Данка.
– Да как же ж не положено, коли я плачу?! Эй, Яков Васильич! – гаркнул на весь ресторан Сыромятников. – Скольки возьмешь за то, чтобы Дарью Степанну со мной усадить? Не бойся, не обижу!
Яков Васильев, подойдя, нахмурил брови и притворно задумался. Посетители ресторана, хорошо знавшие старого хоревода, положили вилки и с улыбками начали следить за купцом и цыганом. Данка стояла опустив ресницы, на щеках ее ярко горели алые пятна, и со стороны казалось, будто она едва сдерживает негодование. На самом деле она просто силилась не смотреть на Навроцкого.
Яков Васильев рассчитал верно: уже через полминуты его демонстративных размышлений Сыромятникову надоело ждать. Он полез за бумажником и, петухом оглядевшись по сторонам, хлопнул по столу сотенной.
– Хватит, Яков Васильич али добавить?!
Ресторан загудел уважительными и изумленными голосами. Цыгане вытягивали шеи, стараясь разглядеть «радужную», и весело подмигивали Кузьме:
– Что, мальчик, женился на сундуке с золотом? Молодец!
Кузьма не отвечал, и Митро, стоящий рядом, уже не в первый раз за вечер обеспокоенно взглянул на него. Яков Васильев посмотрел на сотенную, на Данку, еще раз на сотенную – и улыбнулся.
– Ну, что с тобой делать, Федор Пантелеич… Забирай!
– Я, конечно, прошу прощения… – вдруг послышался рядом спокойный голос с сильным польским акцентом, и у Данки снова задрожали колени. Глубоко вздохнув, она подняла глаза. Навроцкий стоял рядом, не выпуская из пальцев полупустого бокала с шампанским, и смотрел на Якова Васильева. Данка видела прыгающих в глазах молодого поляка уже знакомых ей чертенят. «Господи… – взмолилась она про себя, чувствуя, как по спине забегали горячие мурашки. – Что ж он, чертов сын, вздумал?!»
– Я прошу прощения, – повторил Навроцкий. – Но мне бы хотелось, чтобы пани осчастливила своим обществом меня.
В ресторане стало тихо. Теперь уже на стоящих перед хором мужчин и солистку глазели все без исключения, даже многое перевидавшие половые с подносами и салфетками в руках. Яков Васильев не сумел скрыть удивления и с минуту не знал, что ответить. Сыромятников молчал, словно громом пораженный, и не сводил с неожиданного соперника ошалелого взгляда. А когда Навроцкий спокойно и небрежно положил на стол рядом с сыромятниковской сотенной три таких же и вопросительно посмотрел на хоревода, некоторые посетители ресторана повставали со своих мест. Цыгане нестройно зашумели. Навроцкий обвел всех глазами, улыбнулся и протянул Данке руку.
– Проше пани!
– Ан нет, шалишь, брат!!! – очнулся Сыромятников, всем телом поворачиваясь к Навроцкому и угрожающе качнувшись вперед. Его спутники, переглянувшись, на всякий случай встали, но купец не обратил на них никакого внимания. Не сводя с улыбающегося Навроцкого бешеных, наливающихся кровью глаз, он полез за пазуху – и стол закачался от брошенной на него пачки червонцев:
– Прочь с дороги, ляшская морда! Моя цыганка будет!
– Пфуй, пся крев
[42]
… – чуть заметно поморщился Навроцкий. И двумя пальцами извлек из-за отворота фрака сложенный билет в одну тысячу. Данка ахнула на весь зал, поднеся руку к губам. Цыганки повскакали с мест. Яков Васильев бросил короткий взгляд на хор – и к нему тут же подошли Митро и двое из Конаковых. Тот же самый маневр проделал наблюдавший за происходящим возле своей стойки хозяин ресторана – и несколько половых покрепче незаметно приблизились к столику.
Предосторожности эти были не лишними: Сыромятников зарычал, как цепной полкан, только что клыков не оскалил. Уже ничего не говоря, он снова полез дрожащей рукой за пазуху – и по столу разлетелись белые тысячные билеты. Их было шесть, один скользнул под скатерть, кто-то из друзей Сыромятникова тут же нагнулся за ним – и приглушенно взвыл: каблук купца опустился на его руку.
– Ну?! – рявкнул Сыромятников в лицо Навроцкому.
Тот чуть заметно отстранился, посмотрел на рассыпанные тысячи с большим уважением, перевел взгляд на близкую к обмороку Данку – и улыбнулся во весь рот, как тогда, в переулке, перед тем как вытащить ее из сугроба. Но на этот раз в его улыбке была то ли насмешка, то ли разочарование.
– Что ж… Значит, этот день все-таки не мой. – Он шагнул к Данке, взял ее руку, поднес к губам, поднял глаза – взгляды их снова встретились, и Данка поняла: сейчас он уйдет. И она больше не увидит его. Никогда.
– Казими-ир… – чуть слышно, со стоном вырвалось у нее.
– Не последний день живем, ясная пани, – спокойно, ободряюще сказал он. Быстрым движением перевернул ее кисть, поцеловал раскрытую, дрожащую, влажную от холодного пота ладонь и, не забрав со стола денег, вышел из зала. За столом Сыромятникова грянуло оглушительное «ура», купец подхватил Данку на руки.
– Моя! Моя! Несравненная! Божественная, моя! Все слыхали?! Никому не дам!
– Пусти ты меня, скотина вонючая… – шепотом процедила Данка, но ее голос потонул в диких воплях Сыромятникова и его компании.
Данке стало совсем плохо, снова пошла кругом голова от запаха водки и немытого тела, душной волной идущего от Сыромятникова, в ушах зашумело. И Данка поняла, что лучше всего сейчас будет упасть в обморок. Это она и сделала.
Приоткрыть глаза Данка решилась только спустя пять минут в «актерской», куда ее после поднявшихся в зале испуганных криков и суеты отволокли цыгане. Украдкой осмотревшись из-под ресниц, она увидела, что лежит на узкой лавке, в головах – футляр от чьей-то гитары, а рядом сидит и в упор таращится на нее Варька.
– Долго еще дурака валять будешь? Вставай!
Данка открыла глаза. Глядя в сторону, тихо, ненавидяще проговорила:
– Не встану. Шагу не сделаю.
– Чяери, ты с ума сошла? – так же тихо, раздельно спросила Варька. – Восемь тысяч на кону! Встань и иди, ты цыганка! Со своим поляком как хочешь разбирайся после, а сейчас встань и иди! Ждут тебя!
– Как же вы мне, христопродавцы, осточертели все… – горько сказала Данка, отворачиваясь к замерзшему, мерцающему синими искрами окну. – Ступай, Варька… Выйду сейчас, только поди вон, ради бога…
