Наверное, Семен Львович стоит за спиной матери, подсказывая ей каждое слово. Теперь от этого суфлера не отвяжешься. Ким вспомнил, как Семен Львович приходил к ним в дом. Очень шерстистый человек. Когда рука его тянулась к вазочке, волосы так и рвались наружу из манжета. Он съедал все печенье, выпивал пять чашек кофе. И все говорил, говорил, перемежая бытовые и политические байки стихами и тусклыми всполохами энциклопедических знаний. У него отсутствовал нижний передний зуб, и буква «ч» ему плохо давалась. Теперь, наверное, реконструировал челюсть. Куда же в женихи без передних зубов?
— Что ты молчишь? Как у тебя с работой? Деньги еще есть?
— Мам, я хотел у тебя спросить — что за рукопись лежит у нас на антресолях?
— Нет, ты все-таки пьян.
— Ну при чем здесь это?
— Зачем ты полез на антресоли?
Конечно, Ким обозлился.
— Не важно. Но если быть точным, то за нянькиной иконой.
— Ее уж там нет давно. Она в шкафу в моей комнате. Зачем тебе икона? Ты хотел ее продать?
— Почему — продать? Разве иконы держат в домах только для того, чтобы продать?
— Ну не молиться же ты собрался! — она уже кричала в полный голос.
— Мам, что за рукопись лежит на антресолях?
Мать притихла на миг, а потом спросила тихим, почти спокойным голосом:
— А зачем это тебе?
— Это рукопись отца? Моего отца?
— С чего ты взял? — промямлила она с неожиданно капризной интонацией, потом одумалась, вздохнула кротко: — Твоя правда.
— Ты читала?
— Нет. Рукопись попала ко мне случайно. Надо было сразу сжечь это прибежище тараканов, но рука не поднялась.
— Это главы из романа, черновики, всякие поспешные записи. Начало и конец — есть, а середина романа отсутствует. Где все остальное?
— Не знаю. Тебе это важно? Может быть, у Галки Ивановны. Он ведь от нее тоже сбежал к какому-то алкоголику. Он мне эту рукопись и принес.
— А телефон Галины Ивановны у нас есть?
— У нас нет ее телефона! И не вздумай ей звонить! Она странное существо, а попросту говоря — дрянь. Избави тебя Бог завязывать с ней какие-нибудь отношения. Не отмоешься потом.
— А фамилия у Галки Ивановны есть?
— А как же! Штырь! Представляешь, прожить десять лет с женщиной, носящей фамилию Штырь. И все! Не задавай мне больше вопросов. Я напишу тебе письмо. Хорошее большое письмо. У тебя сейчас такой период, что ты должен это знать.
— Какой у меня «такой» период?
— Становления.
— Мам, ну что ты… — он хотел сказать «мелешь», но международная линия обязывала, — … выдумываешь? Период становления, это когда индивидууму пятнадцать, а мне тридцать. Или ты забыла?
— Я пошлю по Интернету. Через пару дней наведайся в «почту». Ты понял?
— Наведаюсь.
— Я все напишу. Это тебе поможет. Во всяком случае, ты все поймешь. Все! Целую, мой мальчик. И Семен тебя целует, — ту-ту-ту…
Уж Семен Львович мог бы не трудиться. Потеря его поцелуя не есть драма. Отчим… а Ким теперь, стало бы, пасынок. Он теперь ветка, привитая на чужой ствол мичуринским способом. И что за фразу обронила мать: «Это тебе поможет»? В чем? Какой заговор плетут вокруг него родственники. Надо было напрямую спросить: «Ты знакома с Софьей Палеолог?» Но зачем спрашивать, если мать честно сказала — я этого не читала. Она любую муть готова читать, а отцовскую рукопись — не собралась.
Киму расхотелось распалять себя дальше. Он залег в холодную постель, закрылся с головой. В мыслях своих он волен, поэтому будем до срока держать матушку отдельно, а Семена Львовича отдельно. Надо обдумать, соскучился он по матери или нет. Пожалуй, можно и не обдумывать, и так ясно — соскучился. Очень. Сейчас такое важное событие произошло! Мать вполне безболезненно вернула ему из небытия отца. Номинально вернула, но и это необычно, ни на что не похоже, а Ким не испытывает никакого волнения. И даже чувство удовлетворения — он правильно определил хозяина рукописи — не радует.
Понятия «отчим», равно как и «мачеха» бывают только в детстве. В зрелом возрасте они теряют какую бы ни было окраску. Второй муж — вот и весь сказ. И не следует лежать, закрывшись с головой, словно в пионерлагере, и обижаться, как подросток! Мать говорит, что он инфантилен, что взрослость — это ответственность. Господи, в его возрасте Лермонтов уже два года, как в могиле лежал, а он скулит по матери и боится позвонить собственной жене. Впрочем, у Лермонтова не было ни жены, ни матери.
Он вспомнил давний разговор, и не один, а несколько. Мать все сокрушалась, что образ матери так плохо проработан во всемирной литературе.
— Даже бабушки лучше освещены, а главные герои словно сироты. Посуди сам, Печорин, Онегин, Шерлок Холмс, Д'Артаньян, наконец, все не имели матерей.
— Д'Артаньяну мать приготовила мазь, он потом ей лечил Атоса.
— Ах, ну тебя, ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Ну скажи, какой яркий образ матери тебе вспоминается?
— Медея. Порешила деток — и порядок.
— Ким, ты отлично понимаешь, о чем я говорю. И у князя Андрея не было матери, и у Петра Безухова…
— А также у Буратино. У них у всех были только отцы. Вот и получается, что по-настоящему матерью оснащен только Павел Власов.
Ким был начитанным мальчиком, но безграмотным. Школьные сочинения были для него мукой. Когда он кончал школу, прежняя советская лютость в выборе литературных героев уже пошла на убыль, и на экзамене можно было обойтись без горьковской «Матери». Но именно по образу Ниловны Киму достались от предыдущих поколений самые хорошие «шпоры», поэтому на экзамене и на аттестат зрелости, и при поступлении в институт Ким выбрал «свободную тему» и со вкусом описал все революционные волнения Павла Власова и его матушки.
Ким откинул одеяло. Ему вдруг захотелось крикнуть, как в детской игре — «горячо, горячо!» Где-то здесь, рядом с мыслями про матерей, находился главный источник раздражения. Он понял наконец, какая странность присутствовала в их разговоре — мать ни словом не обмолвилась про Сашку. Уезжая, она раз сто повторила: «Обязательно навести Любочку! В ваши отношения с женой я не вмешиваюсь (это она-то!), но навещать дочь ты обязан».
Он не видел Сашку с того самого дня, как ушел из дому. Вначале об его отцовских обязанностях и речи не было, потом девочка уехала со своим привилегированным детским садом на юг. Раз мать не спросила про Сашку, следовательно, она была совершенно уверена, что Ким в доме на Пожарском так и не объявился. А это значит, что прежде чем разговаривать с Кимом, мать позвонила снохе и все у нее выведала. Теперь понятно, откуда этот истеричный Любочкин звонок. С него-то все и началось! Мать присматривает за ним даже из Лиссабона!
Черт, черт! Это унизительно! Не спрашиваешь про внучку, так хотя бы скажи: «У них там все нормально. Саша здорова».
