Мне потом рассказывал Истомин, как ее муж хлопнул крышкой часов, побагровел и двинулся к аптеке.
Когда он вошел, я держал ее за руку. Мы смеялись и вспоминали, как ночью со свечами пошли на погост и напугали до полусмерти конюха, гнавшего лошадей мимо кладбища.
– Боже, Катя, как вы похорошели, – кажется, я повторил эту фразу раз десять.
Звякнул колокольчик, и Катя подняла голову. Румянец спал с ее лица.
– Ой! – Она убрала руку. – Это мой муж.
К нам подошел тот самый мужчина, что помог ей выйти из кареты.
– Я удивлен, мадам! Столь открытый флирт с незнакомцем меняет мое мнение о вас.
– Арсений, не стоит злиться. Лучше познакомьтесь.
Катя показывает на мужа, а потом на меня.
– Мой муж – Арсений, а это друг детства Алексей Муромцев. Мы вместе росли.
– Очень приятно.
Не знаю, но мне показалось, что он лукавит.
– Слизнев Арсений Павлович, – он протянул руку, – действительный статский советник и член особого комитета по делам Дальнего Востока.
Ладонь была крепкая и жесткая: природная сила не обошла этого человека.
– Лейтенант Муромцев, – я представился.
Я никогда не забуду его взгляд. Что-то в нем было особенное: злость, презрение, надменность, покровительство… Нет, все не то… Скорее всего, это был взгляд человека, подозревающего всех и во всем, а последствия я бы назвал ожогом.
– Если хотите, приходите к нам в следующую субботу. У нас дом на Васильевском острове, там и продолжим общение. А сейчас извините… Нам пора, – он согнул руку, предлагая жене подхватить его под локоть и немедленно покинуть мое общество.
– Да! – Кате было неудобно за мужа, так грубо прервавшего наше общение. – Приходите к нам, Алексей, только обязательно, я буду ждать.
Они ушли, а я стоял и смотрел в окно, как минотавр уводит ангела. Вот он помог ей сесть в карету, сел сам и обернулся в мою сторону, пожирая меня взглядом, полным ненависти. И тут я понял, что сквозило в его взгляде: ревность.
Именно ревность заставила его вырвать у нее букет и швырнуть его на мостовую. Именно ревность подняла его тяжелую руку и опустила на хрупкое существо, не давшее ему ни малейшего повода к такому поведению.
Я бы не назвал это ударом тока, это была молния, пронзившая меня насквозь и испепелившая все чувства, кроме одного – чувства справедливости. Никто не имеет права бить женщину, кем бы она ни была, что бы она ни сделала.
Право сильного – бросить вызов сильному и простить слабого.
Глава 12
Станция Мациевская. Январь 1904 г
В заиндевевшее окно с трудом пробивалось тусклое январское солнце. В купе был полумрак, пахло дымом и особым станционным запахом, настоянном на смеси креозота, соснового леса и золы, которую проводники ссыпали с вагонов прямо под насыпь. Запах был стойким и проникал даже сквозь плотно прикрытые окна и двери.
Где-то в глубине вагона гудела печь, и треск горящих поленьев, доносившийся до Катиного слуха, напомнил ей что-то из далекого детства. За окном послышались голоса и раздался тонкий мелодичный звон, характерный только для сильных морозов: обходчики проверяли своими молоточками тормозные бухты. Звякнули, наполняя окружающий мир переливами камертона, и пошли дальше, хрустя по снегу валенками.
Катя откинула одеяло и села на диване. В купе было тепло и тихо. Нащупала ногами ботики, накинула на плечи шаль и, пошарив рукой в полумраке, дернула шнурок звонка. Минут через пять в дверь легонько стукнули.
– Открыто. – Катя уже переоделась и, собрав свои принадлежности, собиралась покинуть купе и перейти в туалетную комнату.
Дверь скрипнула, и в проеме показался проводник. Через руку у него было перекинуто полотенце, отчего он был похож на официанта в одном из петербургских ресторанов. И только чуть раскосые глаза, фирменная фуражка на скуластом лице, темно-синий мундир с молоточками на петлицах и облако едкого сизого дыма за его спиной говорили ей, что она за тысячу верст от Петербурга, на самом краю света и, возможно, уже и не в России, а где-то в Маньчжурии.
– Что пожелаете-с? – Проводник расплылся в улыбке.
– Если можно, чай. – Катя повернулась к двери.
– Что-то к чаю? – Проводник, несмотря на восточный типаж, вполне сносно говорил по-русски. – Есть пирожки и расстегаи, яблочный рулет, сушки, кулебяка с капустой и грибами.
– Спасибо, не надо… Хотя знаете что? Принесите мне сушек.
Есть с утра не хотелось, но себя надо было чем-то занять, и она решила, что полфунта сушек не сильно испортят ее фигуру. К тому же, она вспомнила, что купила в Иркутске банку брусничного варенья, и с ней надо было что-то делать.
– А в ресторане к обеду будут подавать зайчатину под соусом из кедровых орехов, запеченного амурского омуля, вареный картофель и пельмени. Вы когда-нибудь ели настоящие сибирские пельмени?
– Нет.
– Если пожелаете, я сделаю для вас заказ.
– Хорошо. Я обязательно закажу пельмени.
Проводник еще раз улыбнулся и исчез, предварительно прикрыв за собой дверь. Катя отодвинула шторы, впуская в купе расплывающуюся над сопками зарю.
* * *
Положив душистое мыло на край туалетного столика, она самыми кончиками пальцев тронула железный сосок и тут же отдернула руку. Вода была ледяной. Подняла крышку и посмотрела, что там внутри. В рукомойнике плавал лед. Петербургская барышня стояла перед умывальником, размышляя о праве человека на выбор. Остаться неумытой или, поборов страх и неприязнь, раз и навсегда покончить со своими страхами, а заодно и со светской жизнью? Ей не было страшно. Слишком долго после смерти родителей она жила без горничных и прислуги, без услужливых гувернанток и вездесущих модисток.
В голове мелькнула мысль о том, что вся ее жизнь теперь поделена на две части, или на два «П» – Петербург и Порт-Артур: то, что было, и то, что будет.
Надо было решаться. Нельзя же вечно стоять возле умывальника, сжимая в руке мыло. К тому же, сия комната была последней по коридору и тепла ей, как правило, доставалось меньше всего. Изо рта шел пар и оседал на зеркале, превращая его в мутное полотно.
– Чтобы найти его, ты должна стать сильной и решительной – той, которой была двадцать лет назад, – Катя улыбнулась, – казачком, как называла тебя в детстве мама.
Все это она сказала сама себе: не в утешение, а как решение, навсегда определяющее ее поведение и дальнейшую жизнь. Провела рукой по зеркалу, собирая ладонью иней и открывая свой образ. Лукаво подмигнула сама себе и, сложив ладони ковшиком, поднесла руки к соску. Выдохнула воздух из груди и вдавила сосок внутрь рукомойника, выпуская на свободу струю ледяной воды. Набрала полные пригоршни и опустила в них свое лицо.
