У всех, кто был на палубе, от грохота орудий заложило уши, а от едкого дыма слезились глаза. Несмотря на минусовую температуру, матросы бегали по палубе в расстегнутых бушлатах и ватниках и даже в тельняшках. Всем было жарко и хотелось пить. То и дело слышались команды подать патронную беседку к орудию. Скрипели рельсы, и металлические сетки, в которых стояли снаряды, покачиваясь, ползли к элеватору и дальше по направляющим до самого орудия.
Столбы ледяной воды от рвущихся вдоль бортов снарядов то и дело заливали палубу, окатывая команду с ног до головы ледяным душем.
Еще свист снаряда – и скорострельное орудие малого калибра, сорванное со станины, перелетело через борт. Взрыв вызвал пожар, а ударная волна снесла прислугу орудия. Вспыхнули канатные ящики, набитые промасленной ветошью и пенькой, и опять пришлось тащить шланги и тушить гудящее пламя.
Еще один снаряд прошел навылет через офицерские каюты и зажег муку в провизионном блоке над броневой палубой. По всему кораблю раскачивались сбитые коечные сетки. Из-за них крейсер был похож на «Летучего голландца», идущего на прорыв: никого нет, все кругом горит, орудия стреляют – и еще при этом скрипят и качаются койки.
– Заряжай! – хрипел Зарубаев, неудержимо кашляя от дыма, застилающего крейсер. Щелчки орудийных замков и пронзительный визг поворотной станины – это была сегодня его самая любимая песня. – Первое орудие беглым. Пли! – грохот выстрела и откат. Это была еще одна мелодия, которая приводила его в восторг. – Какая песня! – приговаривал он, наводя орудие на «Такачихо», который, поставив дымовую завесу, выходил из боя.
Щелчок замка, визг поворотной станины, грохот выстрела и откат.
– Какая песня! Заряжай первое. Второе – пли!
В ответ пришла «шимоза». Визг осколков, прошедших над головами, натянул до предела уставшие нервы и заставил всю прислугу не раздумывая грохнуться на палубу.
Японцы стреляли фугасными, вне всех традиций и правил ведения войны. Русские же продолжали бить по япошкам бронебойными – и не потому, что были упрямы и твердолобы: у них просто не было в погребах таких снарядов. Вся разница в том, что один фугасный мог нагадить больше, чем все бронебойные вместе взятые. Что и происходило. На верхней палубе не было живого места, куда бы не попал осколок, и не было ни миллиметра поверхности, не залитой русской кровью.
Уничтожить даже легкий корабль при помощи «шимозы» почти невозможно. Зато она давала ядовитый дым, высокие температуры, способные плавить легкие металлы, и большое количество осколков при разрыве.
* * *
Пол в лазарете был залит кровью. Она была везде: на стенах, на потолке, на шкафах, на лицах людей. С отеками легких – вследствие отравления дымом, с выжженными от пожаров глазами, изуродованные, окровавленные, без рук и ног, со вспоротыми животами и расколотыми черепами, ожогами и переломами, матросы лежали и сидели возле стен. У половины из них не было никакой надежды, и, получив дозу морфия, им оставалось только лежать и стонать, ожидая, когда за ними придет «дама в капюшоне» и избавит их от мучений.
Переступая через раненых, санитары приносили и раскладывали свою страшную ношу и тут же забирали тех, кто не выжил. Кругом стоны, вопли и шепот мечущихся в бреду матросов.
Наверное, так звучит ад.
В стоны и крики вплетался визг пилы, отрезающей изуродованную конечность, стук долота, разрубающего грудную клетку, и хруст иглы, шьющей рану. Пахло йодом, магнезией, кровью и горелым человеческим мясом.
Паровые машины, вращавшие генераторы, были целы и без перебоев гнали ток по проводам, обеспечивая крейсер электричеством. Из-за частых содроганий корпуса от попадавших в него снарядов в лазарете то и дело моргал свет. Лампы не выдерживали тряски, и освещение дрожало, вызывая нестерпимую резь в глазах, вдобавок ко всему едкий черный дым проникал на среднюю палубу.
Из-за дыма приходилось делать перевязки и операции на ощупь, за стеклами иллюминаторов то и дело полыхали оранжевые зарницы, а в пробоину в потолке стекала вода, которой море окатывало палубу.
Все, кто был в лазарете – а за полчаса боя таких набралось с полсотни, – считали попадания. Все, за исключением медперсонала: ему было не до счета. Никто из них даже не повернулся на стук башмаков по настилу.
– Что такое, кто такой? – не отвлекаясь от процесса извлечения осколков из спины писаря Миронова, крикнул старший врач, лейтенант Храбростин.
– Командир наш плутонговый, вашблагородь, – просипел матрос, втаскивая в лазарет мичмана Губонина. – До последнего возле пушек стоял.
– Что с ним?
– Кажись, помер.
– А что сюда припер? – Циничность была защитной реакцией на стресс. Врач как стоял спиной ко входу, так и остался стоять, лишь немного ссутулился, наклоняясь поближе к изуродованной спине Миронова.
– Дык некуда, одна надежа на вас.
– Был приказ трупы сносить в баню.
– Так он дышит.
– А говоришь – помер. – Раздался лязг по металлу: пинцет зацепил осколок, рывок – и на заляпанный халат Храбростина брызнула струя крови. – Вот! – Он вытащил осколок и стал рассматривать его на свет, любуясь матовым блеском стальной шероховатой поверхности.
– Так что, вашблагородие, посмотрите, а то мне бечь пора, там япошка прет.
– Давай, милый, беги и смотри не промажь, а мы тут подлечим твоего командира. Катя! – Храбростин швырнул осколок в таз и воткнул пинцет еще в одну рваную дыру на теле матроса. Миронов взвыл, но два дюжих санитара, приставленные к лазарету, прижали писаря к операционному столу.
– Да, Михаил Николаевич. – Катя вытерла пот, откидывая прилипший ко лбу локон.
– Что у тебя?
– Шью.
– Закончишь – посмотри Губонина. Фельдшер! – действительный статский советник не скупился на команды. – Глянь по-быстрому, что там перевязать надо и вколоть. Нужен будет морфий – скажи.
Вася Никольский, фельдшер первой статьи, кинулся к мичману, который был без сознания из-за большой потери крови.
Катя зашила рваную рану на животе комендора Третьякова, выпрямила затекшую спину, тыльной стороной ладони вытерла струящийся по лицу пот и посмотрела по сторонам.
Перед ней были те, кто принял на себя удар японской эскадры, защищая ее и Алексея от смерти. Комендоры, плутонговые, сигнальщики, барабанщики, марсовые, писаря, водолазы, кочегары, машинисты – и опять комендоры, плутонговые и так до бесконечности. Их несли отовсюду: с бака, со шкафута, со шканцев, с юта, с фор-марсов и грот-марсов, с носовых и кормовых мостиков. Раненых перевязывали и укладывали вдоль стен. Умерших перетаскивали в баню, где устроили импровизированный морг.
Точно такая же картина была у младшего врача Банщикова, который оперировал в носовой части крейсера. Там дела обстояли еще хуже, чем на корме, из-за того что передняя часть сразу же попала под пресс японской артиллерии. Не справляясь с потоком раненых, доктор пересылал их в кормовой лазарет, а в кают-компании устроил перевязочный пункт для легкораненых.
