«Что значит „тело“?» – вскрикнула я, вскакивая со стула.
Алана посмотрела на меня с выражением страдания на лице, потом повернулась к маме и, понизив голос, сказала: «Говорят, повесился».
Я побежала в дом, к себе в комнату. Села на кровать и попыталась заплакать, но слез не было, а было только оцепенение. Пришла мама, села на кровать рядом. Сказала, что Барри ушел в лучший мир, воссоединился с Богом и больше не будет страдать.
«Откуда ты знаешь, что он воссоединился с Богом? – набросилась я на нее. – Если он повесился, значит он самоубийца, это разве не грех, из-за которого человек не попадет в рай?»
«Бог милостив», – сказала мать, сжимая мне руку.
Я посмотрела на нее, и мы обнялись, а потом я попросила ее оставить меня одну, и она ушла. Я достала несколько фантастических рассказов Барри, записанных в тетрадях на пружинах; он их переплел в канцелярском магазине «Кинко’с». Но так и не смогла заплакать. Внутри все было мертво.
Спустя какое-то время я узнала, что Барри оставил записку, в которой просто написал: БОЛЬШЕ НЕ МОГУ. МНЕ ЗДЕСЬ НЕТ МЕСТА. Еще чуть позже я узнала, что он также написал, что вся его коллекция комиксов должна быть передана мне. Его родственники об этом не сказали. Вместе с моими родителями они решили, что мы «оказывали дурное влияние друг на друга» и были «зациклены на смерти». Однажды я даже застала отца с матерью в своей комнате, когда они просматривали мои диски и музыкальные файлы на компьютере: Nirvana, Sisters of Mercy, Macbeth, Secret Discovery, Theatre of Tragedy, PJ Harvey, This Mortal Coil, Puressence, Depeche Mode, Crematory, Tool. Раньше их ничего подобного не интересовало. Видимо, в аннотациях и обложках к дискам, в текстах песен они искали свидетельства нашего суицидального психоза. Все выглядело так, будто в смерти Барри была виновата я, а не жлобы, которые его били, унижали и мучили.
Бóльшую часть года я так и провела в своей комнате, выходила только в школу. При этом в школе стало полегче. Хотя на меня по-прежнему смотрели как на чудаковатую неудачницу, открытые издевательства прекратились. Не знаю, вызвал ли Барри своим самоубийством чувство коллективной вины, или они осознали, что, если доконают и меня, на них будет еще больше крови, но меня оставили в покое. И я перестала есть, что очень беспокоило мать.
Потом была родительская серебряная свадьба: справляли в Общественном центре. Я должна была присутствовать. Мне было почти семнадцать. Мать в очередной раз рассказывала всем историю про «чудо-ребенка», все время поглядывая на меня; я краснела и хотела сквозь землю провалиться, лишь бы не быть на этом празднике. В округе Оттер, видимо, не было ни одного человека, который не слышал бы эту историю.
Очень странно было видеть на празднике Таню Кресвелл – девочку из школы. Она пришла с родителями, те знали мать по какой-то церковной группе, в которую вместе ходили. Таня тоже была необычным ребенком, хотя и не таким, как я. Она была клевой, но одновременно относилась с презрением к школьным хулиганам и сторонилась их, а те, как казалось, ее немного побаивались. На празднике Таня впервые заговорила со мной. Обсуждали в основном музыку. Я стащила спиртное – бутылку белого вина, – и мы распили ее в соседнем проулке и покурили сигарету на двоих. Мы были довольные и пьяные. И типа поцеловались как бы в губы. Мы посмотрели друг на друга с удивлением и страхом. Ни я, ни она не поняли, что произошло и что делать дальше. Потом мы услышали голоса и увидели, как на улицу вышли парень с девушкой постарше нас и начали тереться друг о друга, опершись на колонну перед входом в центр.
Через несколько дней я увидела Таню в классе. Мы переглянулись сконфуженно и отвернулись друг от друга. Обе понимали, что поступили неправильно. В том смысле, что опять поступили бы так же, если б оказались рядом друг с другом, но, если бы кто-то узнал, нам бы по-настоящему влетело. Поэтому мы стали избегать друг друга. Но в плане секса я не опустила руки: мастурбировала постоянно. Иногда представляла девочек, как я их целую, обнимаю, но чаще воображала парней. Я очень хотела парня – худого, темноволосого, чтобы он ночью пришел ко мне в комнату и начал щупать меня, трогать за соски на маленьких грудях.
Лишившись Барри и фантастики, я сосредоточилась на учебе, «начала реализовывать свой потенциал», как выражался отец. Но больше всего меня захватил один предмет. Мисс Блейк – учительница рисования – постоянно говорила мне, что я самая талантливая ученица во всем округе Оттер. Она рассказала, что люди из школы при Чикагском институте искусств скоро будут делать презентацию для потенциальных студентов из нашего штата и что она будет проходить в муниципальном колледже в Миннеаполисе.
Бабушка Ольсен умерла на следующее лето после своего мужа. Она так и не оправилась после его смерти, все время страдала, утратив смысл жизни. Благодаря ее уходу мы немного поправили семейные финансы, сильно оскудевшие из-за «Менардс». Ольсены также оставили деньги мне на обучение, причем, по словам мамы, сумма была «значительной». Я была очень рада, хотя и старалась не показывать этого, выражая по поводу кончины бабушки скорбь, которой на самом деле особо не чувствовала. Звучит цинично, но я думала только о деньгах: я точно знала, что с ними делать. Я по глупости сказала маме с папой, что хотела бы изучать искусство. Впервые за долгое время они выступили единым фронтом: Институт искусств, мол, – это пустая трата денег. Работу потом не найдешь, среди студентов одни ненормальные, извращенцы и наркоманы. Нужно поступать на математический.
Единственный положительный момент в этом тягостном разговоре был в том, что отец так и не сказал про свой магазин, что я должна буду встать у руля «Твин-Сити-Хардвер». Не то чтобы он признал мою очевидную непригодность к этой роли, скорее смирился, что победа «Менардс» в перспективе неизбежна. Я была юной и наивной и сразу почувствовала, что спорить бесполезно. Я просто согласилась: надо идти на экономику и управление.
Я, естественно, все-таки поехала в Миннеаполис на презентацию Института искусств, прихватив с собой папку с рисунками. Родителям не сказала. В школьном классе сидели человек двадцать ребят, и все с какой-то терпеливой, восторженной заинтересованностью, которую я никогда не видела ни у кого на уроках рисования в школе. Мужик из института был с бритой головой, весь в черном. Сотрудник муниципального колледжа представил его как профессора. Тот сразу резко поправил, мол, «я не профессор, я художник».
Услышав эту фразу, я сразу поняла, к чему надо стремиться. Ни от кого я раньше не слышала таких простых и одновременно убедительных слов. Как лихо, как убедительно они звучали, особенно для человека, измотанного постоянно копившимися поражениями! Как будто камень упал с плеч, а спина выпрямилась.
Я поняла, кем хочу стать.
Я включаю беговую дорожку. Со старта очень быстро разгоняюсь, сразу начинаю потеть и задыхаться. Каждый гулкий шаг дается с трудом, но я переключаю тренажер на максимальный градиент набора скорости, чем устраиваю себе новый уровень ада, перемещая нагрузку на другие мышцы, которые сокращаются с беспощадной интенсивностью. Через десять минут я слышу чей-то крик в своей голове: что ты делаешь, твою-то мать? Я стараюсь не обращать внимания. Вскоре я перестаю чувствовать ноги, как будто зависаю в воздухе без опоры, и меня охватывает дрожь и паника, что я сейчас упаду. Я пытаюсь сосредоточиться на ритме, который произвожу ногами, топочущими по резиновой дорожке, и стараюсь заставить свои слабые, сиплые легкие дышать в такт. Я пытаюсь смотреть на что-то еще, а не только на эти цифровые дисплеи, замеряющие время, скорость, пройденное расстояние и сожженные калории. Внезапно дорожка сама начинает замедляться. Я осознаю с восторгом, что бежала с этой скоростью и градиентом целых полчаса!
