– Извини, – говорит скафандр неприятным голосом.
Я думаю, ему надо быть более внимательным ко мне. Для этого он и существует – разве нет?
– Если хочешь, чтобы я вышел наружу и прогулялся, так я могу, – говорю я ему.
– В этом нет необходимости.
Жаль, что он не предложил мне отдохнуть. Меня снова одолевают слабость и головокружение, и я чувствую, что, когда мы спускаемся с крыши лавового туннеля, скафандр выполняет большую часть работы. Боль в кишках вернулась. Мы снова движемся по долине, усеянной валунами. Мне хочется поболтать.
– Скажи, скафандр, ты не задавался вопросом, а стоит ли вся эта игра свеч?
– Какая игра и каких свеч? – говорит он, и я слышу в его голосе нотки снисходительности.
– Ну ты же знаешь – я о жизни говорю. Стоит ли она всех этих… хлопот?
– Нет.
– Нет?
– Нет, я хочу сказать, что никогда об этом не думал.
– Почему? – На ходу я задаю краткие вопросы, чтобы экономить энергию. И дыхание.
– Мне нет необходимости думать об этом. Это не имеет значения.
– Не имеет значения?
– Вопрос неуместный. Мы живем. Этого достаточно.
– Вот как. Значит, все так просто?
– А почему нет?
– Почему?
Скафандр погружается в молчание. Я жду, что он скажет что-нибудь, но он молчит. Я смеюсь, размахиваю нашими обеими руками.
– Я спрашиваю, что все это такое, скафандр? Что все это значит?
– Какого цвета ветер? Какой длины струна?
Об этом нужно подумать.
– Что такое струна? – спрашиваю я наконец. Я подозреваю, что упустил что-то.
– Не бери в голову. Идем.
Иногда я жалею, что не могу увидеть скафандр. Теперь, когда я начал об этом задумываться, у меня возникает странное ощущение оттого, что я не вижу собеседника. Только пустой голос, чем-то похожий на мой собственный. Он звучит в пространстве между внутренней поверхностью шлема и моим черепом. Я бы предпочел, чтобы у него было лицо или хоть что-нибудь, на что можно смотреть.
Будь у меня по-прежнему камера, я бы сделал фотографию нас обоих. Будь здесь вода, я бы смог увидеть отражение нас обоих.
Скафандр той же формы, что и я, правда несколько больше по размерам, но его разум – не мой, он независим. Это меня тревожит, хотя, думаю, так оно и должно быть. Но я рад, что выбрал полноценную версию с интеллектом 1,0; стандартный вариант с уровнем интеллекта 0,1 не составил бы мне компанию. Может быть, мое здравомыслие измеряется тем местом, где стоит запятая десятичной дроби.
Ночь. Пятьдесят пятая ночь. Завтра будет пятьдесят шестой день.
Как мои дела? Трудно сказать. Дышать стало тяжело, и я уверен, что похудел. Волосы отросли, борода стала довольно внушительной, хотя и несколько клочковатой. Волосы выпадают, и мне каждую ночь приходится выкручиваться и съеживаться, чтобы ухватить выпавший пучок волос и выбросить его в мусорник, иначе начинается зуд. Я просыпаюсь по ночам от приступов боли внутри. Словно какая-то маленькая жизнь скребется и колотится, просясь на свободу.
Иногда мои сны – сплошные сновидения, иногда – нет. Петь я уже бросил. Земля все стелется и стелется под ноги. Я и забыл, что планеты такие большие. Эта еще сравнительно маленькая, но и ей, кажется, нет конца. Мне очень холодно, а при виде звезд хочется плакать.
Меня мучают эротические сны, и я ничего не могу с ними поделать. Они похожи на тот старый сон, в котором я иду по кораблю или бог его знает по чему… только в этом сне люди вокруг меня голые, они ласкают друг друга, а я направляюсь к своей любовнице… но когда я просыпаюсь и пытаюсь мастурбировать, ничего не происходит. Я стараюсь изо всех сил, но, кроме усталости, ничего не чувствую. Может быть, этому сновидению не хватает эротичности, фантазии… но оно остается неизменным.
Я в последнее время много думал о войне и, кажется, пришел к выводу, что мы не правы. Развязывая войну, мы наносим поражение самим себе, мы уничтожаем себя, одержав победу. Возьмите всю нашу статистику, все наши допущения – чем больше они говорят по видимости, тем меньше значат. Мы в своей воинственности сдаемся не одному врагу, но всем, с которыми когда-либо сражались, врагам внутри себя. Мы не должны вступать в войну, нам не следует ничего предпринимать; мы променяли нашу тонкую иронию на механистическое благочестие, и вера, с которой мы сражаемся, – это наша собственная вера.
Не суйся, не лезь, держись подальше.
Это что – я сказал?
Скафандр вроде что-то сказал. Я не уверен. Иногда мне кажется, что, пока я сплю, он все время говорит со мной. Возможно, он говорит со мной и когда я бодрствую, но слышу я его лишь время от времени. Я думаю, он подражает мне, пытается говорить моим голосом. Может, он хочет, чтобы я спятил. Не знаю.
Иногда я не знаю, кто из нас произнес те или иные слова.
Меня пробирает дрожь, и я пытаюсь повернуться в скафандре, но не могу. Жаль, что я не где-нибудь в другом месте. Жаль, что это случилось. Жаль, что все это не сон, но, как цвет земли, как цвет воздуха, он слишком навязчив.
Мне очень холодно, а при виде звезд хочется плакать.
Выставить за дверь, выставить за дверь,
Выставить за дверь, выставить за дверь!
– Заткнись!
– О, наконец-то ты со мной заговорил.
– Я сказал заткнись!
– Но я молчал.
– Ты пел!
– Я не пою. Это ты пел.
– Не ври! Как ты смеешь мне врать?! Ты пел!
– Уверяю тебя…
– Пел! Я прекрасно слышал!
– Ты кричишь. Успокойся. У нас еще впереди долгий путь. Мы не доберемся до места, если ты будешь…
– Не смей мне говорить, чтобы я заткнулся!
– Ничего подобного. Это ты сказал, чтобы я заткнулся.
– Что?
– Я сказал…
– Что ты сказал?
– Я…
– Что? Кто – кто это?
– Если ты на секунд…
– Кто ты? Кто ты? Нет, нет, пожалуйста…
– Слушай, ты мо…
– Нет, пожалуйста…
– Что?
– …пожалуйста…
– Что?
– …пожалуйста……пожалуйста……пожалуйста……пожалуйста…
Я не знаю, какой сейчас день. Я не знаю, где я, или сколько я прошел, или сколько еще осталось.
Я снова обрел здравомыслие. Никаких голосов в скафандре не было. Я все это сам выдумал. Все время был только мой голос. Да, наверно, я дошел до ручки, если воображал все это; настолько не мог совладать с собственными чувствами, со страхом от пребывания здесь, что выдумал себе собеседника, как одинокий ребенок выдумывает себе друга, которого видит только он один. Я верил в него, когда мне казалось, что я слышу этот голос, но больше я его не слышу. Иногда, вкрадчивый, он казался на редкость правдоподобным, но был всего лишь ровным голосом помешательства. К счастью, временного.
