Утром оказалась на рынке. Было людно. Народ что-то выменивал, продавал, крал. То и дело пробегали какие-то типы. Глаза выдавали их. Настороженные, злые, шныряли по рядам, ощупывая, вырывая из толпы более-менее хорошо одетых и сытых. Она видела, как неслышно типы подбирались к тем, — один отвлекал, другой виртуозно очищал или резал карманы.
Она тоже бродила, чего-то искала, ждала. Внезапно её окликнула женщина. Протянула горячий пирожок. Посмотрела в лицо.
— Сирота? Что — ли?
Она отвернулась. И тут встретила взгляд того, кто отвлекал жертву.
Солнце садилось. Рынок обезлюдел. Осталось немного, — десятка два торгующих. Среди них, — мужчина, среднего роста, на костылях со звездой героя на лацкане.
Неожиданно к нему подбежали трое мужчин. Сбили. Тот упал. Один из них, что был одет лучше, сорвал звезду. Двое других принялись избивать.
— Хватит! — крикнул, что сорвал звезду. — Живой? Бедолага безногий? — наклонился к инвалиду. — Больше всех надо? Есть ещё желание правду-матку искать?
Мужчина не ответил, сплюнул кровь на снег. Приподнялся на локтях:
— Всяких на войне повидал! А ты, — вытер лицо пятернёй, — ты хуже фашиста! — Плюнул тому в лицо. Мужчина хотел ударить инвалида в лицо. Раздумал. Что — то, сдержало. Повернул свирепое, но красивое, бледное лицо к Валентине. Та стояла в двух метрах. Внимательно смотрела на происходящее.
— А ты, малявка? Ты чё здесь?
— Дяденька! Дай хлебушка! Кушать хочется!
Бандит подошёл к ней, что-то прочитал в лице. Хохотнул.
— Кушать, говоришь? А ну, пойдём!
Мужчина шёл впереди, Валя следом, за ней — двое других. Шли дворами. В темноте ничего не различить. Дом на самой окраине. Вошли внутрь. Натоплено, чисто. Пахнет домом, едой, мамой. Хотелось расплакаться. Горько — горько. Мама!
Бандиты сели за стол. Тот, что её позвал, разделся, развалился.
— Хлебушка, говоришь? Хлебушек заработать надо!
Подошёл к ней.
— А ну, разденься! Да не бойся, не обижу!
Остальные ехидно заржали.
— Худая, маленькая! Как раз! А лет сколько, синеокая?
— Четырнадцать! Валентиной звать!
— Валька, значит! — оскалился самый противный из бандитов. — Уж больно худа для…
— Заткнись! — сунул руку в карман тот, что взял с собой. — Кто пальцем тронет, — убью!
Повернулся к ней. — Девка ты, я вижу непростая! Сирота? Из «бывших»? Детдомовская?
Родители кто? Можешь не отвечать! Сразу видно, — отпрыск политических?
Поймал её голодный взгляд, устремлённый на стол. Девочке стало плохо. Каруселью закружились тарелки с творогом, резаным окороком, глазуньей на сале. Стала терять сознание, упала. Внезапно сильные руки подхватили, куда-то понесли. Провалилась во что-то тёплое, мягкое.
Пришла в себя в горе мягких больших подушек, которые приятно пахли морозной свежестью. Металлическая кровать. Перегородка. Нечаянно услышала отрывок разговора. Тот, что заступился, — его голос толковал: — … Просится переночевать…
— А пустют?
— Ты лицо её видел? — не отвечая, огрызнулся знакомый голос. — Так что, Пилюха, видать нам и впрямь, клад привалил!
— Ну и голова ты, Захар! И делать-то ничего не надо! — хохотнул. — Заходи! Бери! Ой, славно!
Прошло несколько минут:
— Очнулась? Синеокая?
На табуретку, рядом с кроватью, Захар поставил выщербленную тарелку с творогом. В облаке сметаны, — размоченный влагой сахар. Ещё её ждала целая тушка домашней, отварной курицы.
— На, вот! Поешь! А там, — за работу!
Пригляделся.
— Всё слышала? Тем лучше!
Присел на краешек кровати.
— И что в тебе такого? Вроде глянешь, — девка, как девка! А глаза?
Смотрел, как ела. Не жадно, аккуратно прожёвывая. «Соплячка, но, видать, из интеллигентных». Девочка бесстрашно поглядывала в ответ.
— Ты, Валентина, случаем уже не…
Она закрыла рот, полный еды, с замиранием слушала дальше.
— Ты убивала раньше?
— Откуда знаете? — ощетинилась, словно волчонок.
Громко рассмеялся в ответ: — Глаза у тебя! Смотришь так, как десять моих ребят, когда…
— Идут на дело?
Захар хлопнул себя по колену и снова засмеялся.
— Эх! Жаль, что мала! А то замуж взял бы! Пойдёшь за меня?
Улыбаясь, навис над ней, приблизил лицо. Она замерла. Чистое, белое. Прямой нос, зачёсанные назад густые тёмные волосы. Заступился, накормил. Рот улыбался, показывая ровные белые зубы, красивые серые глаза сверлили жёстко и холодно. А сам весь такой…
— Пошла бы! Хоть на край света!
Улыбка сошла с лица. Внезапно расхотелось смеяться. Встал, слегка отпрянул. Большие синие глаза уставились, не моргая. Там, за перегородкой в полутьме, — уже не были синими. Два тёмных, нет, чёрных круга… Закружились. Образуя одну тёмную бесконечную пропасть… Слились, образуя чёрную воронку. Бездна. Живая. Вновь смотрела на него…
Накануне вечером, собираясь в родной Ленинград после эвакуации, пожилая, интеллигентная профессорская пара впустила переночевать в свой дом худенькую, очень воспитанную девочку. За ужином, с умилением глядя на прекрасное «дитя», так назвал её профессор, закралась мысль увезти, затем удочерить «бедного ребёнка».
— Куда же ты пойдёшь, милая?
Жена профессора, вытерла глаза носовым платочком.
— Как же? Как же так? Аркаша! Прелестная девочка! И куда ей? В детдом?! Лилечка! Деточка! — обратилась к Валентине, прижав к себе ребёнка. — Сколько тебе пришлось пережить! Кошмар!
— Мира, дорогая! Не надо всё усложнять! Лиля едет с нами! Решено!
Ленинград. Она там родилась. На Фонтанке. В коротких, очень скупых обрывках памяти пронеслись большие окна на первом этаже. Широкие двустворчатые парадные двери. Мужчину уводят люди в шляпах, длиннополых пальто. Отец! «Бедная моя девочка! Что с тобой будет? Очередь за мной!», — маме плохо. Сердце не выдержало. Резко пахло лекарствами. Кажется, соседи, вызвали Скорую. Врачи приехали через два часа. К «врагам народа» никто не спешил на помощь. Она помнила лишь, как забрала её к себе соседка из квартиры напротив. Полное, доброе лицо. Её возмущённый шёпот:
— Шпионов нашли! Да квартира ваша кому-то приглянулась! Совсем, ироды, с ума сошли! Надо же такое придумать!
А дальше… Мамочка! Где ты?
Сибирские морозы. Ей постоянно внушала некрасивая женщина в гимнастёрке с грубым, крестьянским лицом, красными большими руками:
— Запомни, девочка! Твоё имя — Валентина! Теперь ты — Валя! Валька! А то ишь, придумали тоже — Виолетта! Имя-то, и впрямь, не наше, шпионское! — И больно дёргала, закручивая её густые светлые косы в своей красной широкой руке. Холод, унижения, побои, — суровое наказание за каждую мелочь. Этот детский, проклятый дом…
