Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки.
– Саш, ты слышишь? – спросила она через пару минут пассивного ожидания.
– Что? – спросил я и прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый, и как бы с каждой секундой все более ослабевающий женский смех. – Смеются, кажется. Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка…
– Как же, анекдоты! – Маришкины брови скептически сошлись над переносицей. – Пал Михалыч допрос производить изволют. С пристрастием, третьей степени. Сейчас аккурат к пыткам щекоткою приступили.
Вот Маришка у меня щекотки нисколько не боится. А если спросить: «Что ж ты тогда хихикаешь и повизгиваешь, когда тебя щекочут?», ответит: «Глупый! От того и хихикаю, что не боюсь. Мне от щекотки не страшно, мне от нее… ве-се-ло!»
Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом, изменялся волнообразно. Интриговал.
«Конечно, им легко смеяться… – с легкой обидой думал я. – Они же не видели…» Додумать мне не дал объявившийся на пороге Пашка.
– Стопроцентный облом! – радостно отрапортовал он. – :Или, как говаривал наш препод по теории алгоритмов, полный неуспех!
Честно сказать, не припомню, чтобы наш «препод» по ТА, добрейшей души старушенция, когда-нибудь так выражалась. Тем более не припомню, чтобы Пашка хоть раз посетил ее семинар. «Тут ведь какой алгоритм, – говорил он мне незадолго перед зачетом. – Возьмем, к примеру, букет цветов. Тридцать огромных, белых, невыносимо благоухающих роз. Нет, лучше все-таки тридцать одну. Значит, возьмем их в охапку, принесем на зачет и попросим алгоритмичку вежливо: «Пересчитайте, пожалуйста». Она, эт самое, пересчитает, скажет:
«Тридцать одна». А мы ей: «Все правильно. Вот здесь распишитесь…» – и подсунем зачетку…»
В общем, с этим полным неуспехом дело темное. Пашка вроде не из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Копирайт – Морозов… Кстати, Пашкин тезка.
Опять же неясно: если облом и вправду стопроцентный, почему же Пашка такой счастливый?
– Порочный круг получается, – объяснял он. – Почти как со смертью кощеевой. Все документы об аренде помещений хранятся в сейфе, ключ от сейфа, в единственном экземпляре – у администратора, сам администратор – неизвестно где. Секретарша по крайней мере не в курсе. На работу он не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый – вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я окончательно на стрелку не опоздал.
Понуро спускаемся по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос Пашкой. «А значит, нам нужна одна победа… Мы, эт самое, за ценой не постоим…» Когда оказываемся на уровне галереи второго этажа, Маришка резко командует:
– Стоп! – и совершает неприличный жест. В смысле, указывает пальцем.
Дверь малого концертного зала распахнута настежь.
Пашка останавливается, морщится на циферблат часов, вздыхает, но к двери идет. Я – следом. Прежде, чем зайти внутрь, заглядываю с некоторой опаской.
Зал совершенно пуст. Сцена тоже пуста. Пуще прежнего. Ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашнем концерте – если точнее, двух концертах! – осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волочит в направлении маленькой дверцы в стене позади сцены, откуда вчера, должно быть, появлялись под восторженные крики фанатов музыканты. В осанке и походке ее мнится мне что-то зловещее, да и стойку она уволакивает явно неспроста, а с каким-то тайным, недобрым умыслом…
– Женщина, стойте! – раздается над ухом Пашкин оклик, слишком резкий в небольшом, но акустически продуманном помещении.
Стойка с легким грохотом падает на дощатый пол. Зловещая фигура вздрагивает и замирает, потом медленно поворачивается к нам, поворачивается… и разом теряет всю зловещесть.
Нормальная уборщица. По совместительству – пенсионерка. И стойка микрофона ей ни к чему, убрать бы только с глаз, чтоб подметать не мешала. Разве что вместо швабры ее приспособить…
– Извините пожалуйста, – с немного виноватым видом улыбается Пашка. На лице – раскаяние бешеного кролика. – Мы не собирались вас пугать, только задать пару вопросов.
– Каких таких вопросов? – подозрительно прищуривается старушка. Видно, что она не до конца еще оправилась от испуга.
– Несложных, – обещает Пашка. – Скажите, вы давно здесь работаете?
– А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда?
– Нет, что вы! – изображает радушие Пашка, а Маришка прибавляет вполголоса:
– Мы из генного…
– Так, может, из налоговой? – опасливо спрашивает уборщица. А я с интересом жду Пашкиного ответа: самому давно не терпится узнать, откуда он все-таки. И куда.
– Не волнуйтесь, – вместо ответа просит Пашка. – Речь сейчас не о вас…
– А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться? – Старушка нагибается за микрофонной стойкой, медленно, с усилием выпрямляется – крестовина стойки задрана вверх, – похожая в этом движении на солиста рок-группы, который, склонившись над монитором, нашептывает о безответной любви к родине. Встает, опираясь на стойку, как на клюку, обеими руками, шаткой опорой компенсируя профессиональную сутулость. Заканчивает убежденно: – Не, мне волноваться нечего…
– Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете?
– Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый…
– И вчера работали?
Старушка задумывается, качает головой.
– Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной.
– Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь…
Не дослушивает.
– Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу. Окурки вижу, бутылки вот пустые – вижу, полы истоптанные… А!.. – Старушку осенило. – Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой – желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала, даже не поглядела, что там. Я ей все сдаю, если чего найду…
– Нет, пакет нас не интересует, – мягко останавливает Пашка. – Нас интересуют люди, которые собираются в этом зале по воскресеньям. Сектанты.
– Сектанты? – Бабушка недоуменно моргает. – А!.. Это которые из секции?
– Из секты, – поправляет Пашка.
– Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно позакрывали. Это раньше, лет десять назад – были… И кройки и шитья, и аккордеона, и юный электрик, и танцевальный… А в подвале был еще стрелковый.
– Достаточно!
– Иной раз по три совка пулек… за ними… выметала… – не сразу останавливается старушка. Смотрит на Пашку с наивным ожиданием во взгляде.
