И вот показывают мне свежий выпуск, кажется, Politiken: всё чин по чину – интервью пространное, фото удачное, а заголовок… Мне перевели: «Московский редактор торгует апельсинами». В глазах у меня, интеллектуала из интеллектуалов, понятно, темнеет, но, таки да, расслабясь, я действительно рассказывал, как одна из редакционных сотрудниц с коммерческой жилкой уломала нас закупить партию апельсинов (к счастью, небольшую) и торговать ею уже в розницу. Надо ли объяснять, что цитрусы оказались подгнившими, и ничего, кроме конфуза, из этой истории не вышло. И другую новеллу я за тем же кофе поведал – про то, что некая фирма, сняв у нас несколько комнат, расплатилась не деньгами по перечислению, как было условлено, а несколькими десятками офисных телефонных аппаратов, и мы долго-долго ломали головы, куда бы их пристроить.
В нашей книжке не было об этом, разумеется, ни полслова. Да она, эта книжка, и не вышла. Запропала как-то. Не жаль. Но я вот теперь думаю: а вдруг, заполни мы текст не высокоумными рассуждениями, исходящими из наших собственных представлений о том, что датчанам про нас, русских, узнать интересно… И напиши мы по-простому про апельсины вот эти, про телефоны офисные про иное многое – глядишь, и пошла бы наша книжка по рукам. Действительно как горячие пирожки.
И было бы всем нам счастье.
* * *
Тем, кто не курит, читать это не обязательно, а вот наркозависимые поймут, что в Нью-Йорке, где я первый раз появился в начале 90-х, самое сильное впечатление на меня произвели не небоскребы, а стайки офисных барышень, что в обеденный перерыв выбегали из этих самых небоскребов, чтобы раз-другой затянуться или, прикуривая сигарету от сигареты, набраться яду на все оставшиеся рабочие часы.
Антиникотиновый бум уже набирал обороты, и вот, помню, сижу я в кабинете Георгия Александровича Вайнера
[409]
, тогдашнего главного редактора газеты «Новое русское слово»
[410]
. Потягиваем виски, разумеется безо льда и – тогда гости из Москвы бывали на Гудзоне относительно редко – содержательно беседуем. Пока, после третьего, кажется, дринка, я не начинаю в кресле – так, знаете ли, характерно – ерзать. «Курить хотите? – понимающе спрашивает меня хозяин. – У нас, увы, больше нельзя». И показывает на приборчик, что затаился где-то в верхнем углу комнаты. «Но, впрочем, – продолжает, – наши умельцы такого же вот шпиона в мужском туалете выломали. Так что пойдемте».
Мы пошли. И отлично, скажу я вам, покурили, а когда вернулись, застали в кабинете еще и Вайнберга, тоже одного из руководителей газеты, заглянувшего на хороший разговор. И с ним чокнулись, и с ним мужской туалет, разумеется, навестили. Но тут пришел Вайншток (в фамилиях своих собеседников я, после щедрых дринков, возможно, и путаюсь, но запомнилось как-то так). И вот он-то, видя наши метания по коридору туда и обратно, нас и спросил: «Чего мучаетесь, славяне? Не проще ли пойти в туалет – сразу и с виски, и со стульями?»
Там, возблагодарив сметливость нашего нового собеседника, мы остаток дня и провели. А когда наконец вышли, нарвались на возмущенное фырканье прекрасных сотрудниц «Нового русского слова». Им в мужскую комнату ходу никак не было, а послушать новости, что привез свежий гость из Москвы, тоже хотелось.
* * *
А вот языков я, к великому своему стыду не знаю. Хотя по-настоящему пострадал от собственного невежества лишь однажды. Дело было все в том же Нью-Йорке, где-то в 90-е. Вообразите: апрель, но ветреный, едва не студеный, и, нагулявшись по Центральному парку, я понял, что сто граммов мне отнюдь не повредят. А на углу огромное светящееся здание, называется, кажется, «Плаза», ну да новые американцы поправят, и в нем бар.
Подошел – и глаза у меня разбежались, выхватывая знакомые этикетки. Но как заказать, к примеру, «Столичную», чтобы тебя поняли? Так что выбрал я, помнится, «Абсолют», потому что это слово, мне казалось, даже и на английском не перековеркать. «Йес», – говорит мне бармен. И еще что-то спрашивает. А я не понимаю. Он переспрашивает, и я от отчаяния тоже выпаливаю: «Йес».
И – о ужас! Только тогда, когда он набил высокий стакан кубиками льда и тонкой струйкой пустил по ним сорок (всего сорок!) граммов «Абсолюта», я сообразил, что меня всего-навсего спрашивали, со льдом ли.
Облизываю, как сейчас помню, жгучие кубики, а в голове вперемешку вертится то ужас перед неминуемой ангиной, то сакраментальное: «Говорила ведь мама: учи языки, сынок».
* * *
Перебравшись на Нью-Йоркщину мой приятель и отца к себе забрал. Тот в летах был уже изрядных, но, оказавшись в обществе равных возможностей, где никогда никому ничего не поздно, решил к своему давнему инженерному образованию добавить еще и литературное. Так что то ли экзамены сдал, то ли просто записался в колледж, где лекции по русской литературе читал тогда Евгений Евтушенко.
И вот сидим мы с новоиспеченным студентом во дворике таунхауса, затерявшегося среди тысяч ему подобных где-то в Квинсе, мирно беседуем. «Ну, и как Евгений Александрович?» – спрашиваю. «Это кто такой? – был мне ответ. – А, Евтух!.. Евтух меня боится».
«Что так?» – переспрашиваю. «Да он как затянет свою нудьгу, я его – ррраз! – остреньким вопросом и срежу. А Евтух ответить не может, нервничать начинает. Пытался даже выгнать меня из аудитории, но не тут-то было – у нас, слава богу, не СССР, и у студентов прав не меньше, чем у лекторов».
Э, подумал я, надо было Евгению Александровичу дружить с принцессами и президентами, срывать овации, биться с Бродским за первенство в русской поэзии, чтобы так вот на старости лет… Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и пробудить ее – он слабоват.
Рассказ Василия Шукшина «Срезал» мой собеседник, конечно, не читал. Зато про свои права в обществе равных возможностей научился понимать сразу же. Демократия, блин.
* * *
Февраль 1991 года. Вечер. Легкая поземка. И мы с Григорием Яковлевичем Баклановым мирно идем себе по Большим бульварам в Париже, тихо-тихо о чем-то меж собой разговаривая. Как вдруг пара, нас обгоняющая, на ходу бросает: «Добрый вечер!» – и стремительно движется дальше.
Сейчас, когда русские в любом европейском городе попадаются на каждом шагу, я бы так, наверное, не поступил, но тогда… Догоняю любезных прохожих и, запыхавшись, спрашиваю: «А как вы догадались, что мы русские?» – «Так вы же здесь одни такие, в шапках», – отвечают мне, и действительно, меховые шапки – обычно ушанки, реже «пирожки», из кролика, цигейки, песца, норки, ондатры, волчьего либо собачьего меха – все советские граждане надевали себе на голову еще в конце октября, чтобы снять ближе к апрелю. Ну, а как иначе – в России зимы свирепые!..
