Показательно и то, что – как признавался сам царь фельдмаршалу Шереметеву и генерал-адмиралу Апраксину – мысль о необходимости выхода России на Азовское и Чёрное море впервые возникла у него в ранней молодости, когда он читал летопись Нестора с описанием походов Олега к Царьграду… Так и протягивается – не в романе, а в жизни, связь времён – если это, конечно, жизнь великого патриота России.
В моей книге нет возможности описать всю эпоху Петра последовательно, хотя бы в виде краткой хронологии событий – даже краткая, но относительно полная, эта хронология заняла бы не одну страницу. Ведь кроме военного аспекта деятельности Петра и русского народа под рукой Петра, были успешными и прорывными и все остальные аспекты – экономический, технологический, культурный, социальный, образовательный, научный…
Пётр – это не только сухопутная Полтавская и морская Гангутская победы, но и Кунсткамера, и геологические изыскания на Урале и в Сибири, и Навигацкая школа, и учреждение Коллегий, и «Табель о рангах», и деление России на губернии, и русская Академия наук, и многое другое – возникшее, созданное и учреждённое впервые, при Петре…
Но, пожалуй, в этой книге нет и необходимости в хотя бы кратком охвате всего царствования Петра. Того, что уже сказано, должно быть достаточно для понимания сути и духа петровской эпохи.
Впрочем, среди многих документальных и мемуарных источников, исторических исследований и монографий, относящихся к петровской эпохе, имеется некое исследование, трактующее эпоху Петра весьма отличным от других образом и передающее её суть и дух далеко не так оптимистично, как это показано выше.
В то же время это исследование – отнюдь не клеветнический пасквиль… Просто оно содержит очень уж особый взгляд на Петра и этим выбивается из общего ряда. Речь – о «петровском» разделе капитального труда Михаила Николаевича Покровского «Русская история с древнейших времён», на который в этой книге уже не раз делались ссылки.
Академик Покровский умер в 1932 году – когда основные достижения советской историографии были ещё впереди, а его курс русской истории был написан ещё в дореволюционное время, в 1909–1914 годах. Однако даже сегодня нельзя не согласиться с академиком Милицей Нечкиной (1901–1985), которая в начале 20-х годов ХХ века писала о «Русской истории» Покровского: «Этот труд представляет собой крупный вклад в науку… Грядущий исследователь русской истории обязательно пройдёт через изучение работы М.Н. Покровского. Можно с ней не соглашаться, но нельзя её обойти».
Это – действительно так… С одной стороны, Покровский подошёл к анализу русской истории со слишком уж большим избытком скепсиса, сарказма и очень уж большой уверенностью в том, что всё в русской истории – и тем более, в петровскую эпоху – определялось экономическими факторами и причинами. Суть эпохи Петра Покровский сводил в некотором смысле всего лишь к «завоеванию феодальной России торговым капиталом»… Или вот такой пассаж: «Банкротство петровской системы заключалось не в том, что “ценою разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы”, а в том, что, несмотря на разорение страны, и эта цель не была достигнута…».
С другой стороны, хотя трактовка Покровским петровской эпохи, безусловно, не может быть принята в целом, её, как верно заметила Милица Нечкина, «нельзя обойти». Нельзя, в том числе, и потому, что Покровский пишет о таких деталях и аспектах эпохи, о которых другие почти никогда не пишут, или пишут скупо. К оценкам и даже конкретным сведениям, сообщаемым Покровским, следует подходить критически, а его выводы нечасто оказываются глубокими. Однако его сведения и выводы очень полезны как отправные точки для разнообразных размышлений по теме, поскольку в хорошем смысле провоцируют мысль и желание разобраться в петровской эпохе по существу.
Увы, подробный разбор подходов и оценок Покровского занял бы слишком много времени, и я, просто указав на их важность, этим здесь, пожалуй, и ограничусь.
Надо сказать, что верное осознание исследователем исторической эпохи – это, как правило, не одномоментный акт, а процесс… Причём со временем оценка может серьёзно углубиться, а то и измениться… Скажем, Александр Сергеевич Пушкин был не только великим поэтом, но и исследователем, которого русская история интересовала уже в юности. В зрелые годы результатом этого интереса стала «История пугачёвского бунта» – не художественное, а чисто документальное, историческое исследование пугачёвщины.
Интересовал Пушкина, естественно, и Пётр – причём, задолго до написания «Полтавы» и «Медного всадника»… В 22 года, в Кишинёве, Пушкин набрасывал «Заметки по русской истории XVIII века», где верно отметил:
«По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, всё ещё продолжалось в огромных составах государства преобразованного… Новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения… Пётр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу…
Но далее, противореча сам себе, Пушкин замечал: «История представляет около его всеобщее рабство…, все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось…».
Зрелый Пушкин по поводу такой собственной оценки, скорее всего, пожал бы плечами. Куда более верны сведения об отношениях Петра и его окружения, сообщаемые дореволюционным биографом Петра С. Князьковым, который пишет, что «участники товарищеских бесед царя с его сотрудниками уверяют почти единогласно, что с ним в роли гостеприимного хозяина чувствовалось легко и непринуждённо»…
С разными людьми Пётр был разным. Он ни в грош не ставил бездельных и бездарных сановитых бояр, и делал из них шутов, сам шутействуя – ради насмешки и развлечения. Но с простым голландским или русским корабельным мастером царь вёл себя «без дураков», как с равными. Ибо царь и корабельный плотник были хотя и не равновелики, но равны в деле строительства державы – так поставил дело сам царь.
Люди государственного дела, честно его делающие (было ведь в России Петра немало и таких), право слова у царя имели, а дрожать им было некогда. Дрожали казнокрады и лентяи – а таких, увы, в России Петра тоже было немало. И числом вторые, пожалуй, превышали первых, почему так часто и взлетала в воздух пресловутая царская дубинка.
При всём том заблуждение юного Пушкина вполне объяснимо – вот ведь и крупный историк, академик Покровский, через почти сто лет после Пушкина, в возрасте за сорок лет, писал о последнем годе жизни Петра, что тогда «жизнь всех (жирный курсив везде мой. – С.К.) висела на волоске – до Меншикова и Екатерины включительно»…
«Но от этого плана всеобщего истребления, – продолжал Покровский, – слишком пахло безумием, чтобы он мог дать какие-нибудь практические результаты. Он показывает только, что к тому времени не одно физическое здоровье Петра было окончательно подорвано, и что катастрофа 28 января 1725 года пришла совершенно вовремя»…
Намёк на начинающееся безумие Петра очевиден здесь настолько же, насколько и неверен. Пётр действительно был близок к тому, чтобы серьёзно – при помощи обер-прокурора Ягужинского и обер-фискала полковника Мякинина – перетряхнуть своё ближайшее окружение и вообще «верхи». Но это деградирующее окружение и своекорыстные «верхи» ничего, кроме репрессий, к тому времени и не заслуживали, что хорошо показали события после смерти Петра.
