Вот так и теперь, не зная за собой вины, очень хотелось спрятаться, как улитка в раковину, но не из-за неспособности дать отпор, а от непонимания, что именно в твоей жизни может оказаться страшной виной, за раскрытием которой последуют черный воронок и прощание навсегда.
Удивительно, но одной из первых жертв расследования Строгачева стал актер Пролетарский. Лев Осипович с большим энтузиазмом играл роли рабочих, крестьян и красноармейцев, как-то ловко увиливая от участия в классических пьесах и ролей аристократов. Сейчас стало ясно почему.
Ряжская шепотом поведала мне, что Пролетарский – псевдоним, а не фамилия!
Я только плечами пожала:
– Никогда в этом не сомневалась. Как такая фамилия могла появиться полвека назад?
– Дело не в этом, а в том, какая у него настоящая фамилия!
– Какая, Романов? Рюриков? Или вообще Наполеонов?
– Смейся, смейся. Орлянский! – с гордостью сообщила Ангелина, словно лично присвоила такую фамилию Льву Осиповичу.
– При чем здесь Орлянский? Это же фамилия Любови Петровны.
Мы с Гелей уже помирились, вернее, она узнала о моей роли в назначении суфлершей, и теперь Ряжская была для меня неистощимым источником слухов.
– Вот именно! Они с Любовью Петровной родственники. Представляешь?! Он сменил фамилию на Пролетарского, а она на Павлинову.
Я вспомнила, что Лев Осипович всегда насмехался над выбором нашей Примы, мол, распустила хвост сообразно своей новой фамилии. Могла бы взять какую-нибудь поярче, но какую именно, придумать не мог.
Зато я точно знала, что фамилию Любови Петровне выбрал ее муж, такая показалась Вадиму Сергеевичу экзотичной и запоминающейся. По мне так глупость, но публике нравилось. Вместе с новой фамилией супруг подарил Любови Петровне надежду, а отказываться от подарков неприлично.
Жена Меняйлова Сонечка оказалась дальней родственницей Льва Троцкого!
Ряжская уверяла, что Меняйлов чуть не на коленях ползал перед Строгачевым, убеждая, что ни сном, ни духом, что называется… А еще клялся развестись с супругой сразу по возвращении в Москву, нет, даже до возвращения, заочно!
Ангелина рассказывала, что Строгачев только морщился на такие клятвы. И правильно делал!
Кто-то отказывался от родственников, дальних и близких, кто-то старательно играл изумление, мол, не ведал ни о чем, кто-то объяснял недочеты в анкете забывчивостью…
Мы не понимали только одного: почему от вполне достойных и даже недостойных родственников нужно отказываться, если те неугодны власти? Двоюродный дядя раскулачен в деревне? Но это дело двоюродного дяди и его семьи, а не актрисы Котиковой.
Как могла не взять к себе на воспитание двух маленьких родственников Завьялова, если их родителей отправили в лагерь? Разве детям было бы лучше в воспитательном доме?
Сын за отца не отвечает, почему мы должны отвечать за предков и даже близких родственников, сделавших что-то не то?
Но меньше всего мы понимали стремление приписать разыгравшуюся трагедию намерению навредить советской культуре. Меньше всего мы хотели вредить тому, чему служим. Можно ссориться из-за гримерок, цветов, поклонов, ролей, в конце концов, но вредить театру, которым мы живем!..
Но с каждым побывавшим в каюте товарища Строгачева атмосфера становилась все напряженней. Уже никто ничего не рассказывал, даже Ряжская не ведала, что там творится. ОГПУшник выбирал жертв по одному ему ведомой схеме. Хотя логика в ней была: последними попадали в его каюту мы трое – Тютелькин, Гваделупов и я. С Суетиловым поговорили в числе первых.
Дошла очередь и до меня…
– Перед смертью исповедуются для передачи опыта следующим поколениям, дети мои! – зачем-то объявила я и отправилась на Голгофу, впрочем, не слишком переживая. Не убьют же меня? А если убьют, то я им покажу! Буду являться каждую ночь в образе Привидения отца Гамлета и требовать сознаться в убийстве коня Александра Македонского.
Ряжская напутствовала меня:
– Руфа, будь серьезной, это не Проницалов. Это гораздо хуже.
– Проходите, товарищ Раевская Руфина Григорьевна, восемнадцатого года рождения.
– Да, – согласилась я и уточнила: – Восьмого июля в шесть часов пополудни.
Строгачев шутку не принял, посмотрел взглядом объевшегося кроликами удава и заметил:
– Время можно не уточнять.
– Я на всякий случай, чтобы ни с кем не спутали.
Строгачев шутить был вовсе не намерен. Он кивнул, чтобы присаживалась, и открыл одну из довольно толстых папок из левой стопки на столе. Прикинув количество документов слева и справа, я поняла, что каждая папка означает одного человека и перемещается из одной стопки в другую после беседы. Строгачев уже устал. Не позавидуешь…
Я огляделась.
Помимо папок на столе в обычном стакане с подстаканником карандаши. Они так остро заточены, что вполне могли использоваться как холодное и даже метательное оружие. Кого он боялся?
Крышка ящика, который следом за Строгачевым принесли на пароход матросы, откинута, в нем небольшая стопка папок. Судя по фамилии на верхней, это дела тех, кто благополучно отпущен домой. На кровати другая, там Ряжская, а значит, отработано без последствий. Ангелина может радоваться, надо только посоветовать ей не болтать лишнего, чтобы папка не перекочевала в другую стопку.
В правой стопке Меняйлов. Значит, мне не туда.
А вот в левой не просто непроработанные, там вся наша компания, все так или иначе задействованные в истории пропажи Любови Петровны люди – Суетилов, Тютелькин, Ермолова, Скамейкина, Распутный, Гваделупов. Это что, приговор независимо от результатов допроса?
Стало не по себе от понимания, что от того, в какую из стопок попадет папка с твоим делом, зависит сама судьба. Я уже не вспоминала об угрозе являться в виде привидения и требовать сатисфакции за лошадь. Страшно все равно не было, но было жутко. И еще мерзко из-за беспомощности.
Пока я изучала гору документов и Строгачева, он исследовал содержание моего личного дела. Сейчас я мечтаю заглянуть в эту папку, а тогда она не интересовала ничуть. Что может быть особенного или опасного в моем личном деле?
Так полагала я, но не Строгачев.
Он читал, время от времени хмыкая, вскидывая на меня глаза и снова углубляясь в документы. В конце концов, это некрасиво, мог бы сначала почитать, потом вызывать!
Я спокойно поднялась.
– Допрос окончен? Я могу идти?
Теперь Строгачев вскинул на меня глаза надолго, помотал головой:
– Присаживайтесь, у меня к вам несколько вопросов.
