Но пришла в себя и Лиза, она вдруг пожала обтянутыми шелком плечиками:
– Теперь Павлинова – я.
– Как ты можешь быть Павлиновой?
Лиза, не желая терять завоеванных высот, упрямо повторила:
– Теперь я Павлинова.
– Самозванка!
– От такой слышу! – Может, мать у Лизы и дворянка, но в роду точно были торговки с рынка, так сыграть бабу, упершую руки в бока, может либо настоящий талант, либо та, у которой эта поза в крови. Таланта у нью-Павлиновой не имелось…
– Ермолова не может стать Павлиновой!
– А Орлянская может?
Вылезший из автомобиля Тютелькин суетился вокруг, по привычке пытаясь замять назревавший конфликт. Суетилов, наоборот, стоял, задумчиво созерцая и, видно, прикидывая силы той и другой, чтобы вовремя принять сторону победительницы. Две Примы продолжали обличать.
Любовь Петровна использовала последний козырь:
– Но ты никто! Нарядиться можно, а петь, играть?
Усмешку Лизы оценил бы сам Станиславский. Она окинула Любовь Петровну непередаваемым взглядом с ног до головы (именно в таком порядке) и полупрезрительно произнесла:
– САМ сказал, что пою я лучше вас. И чтобы продолжала.
– Как САМ? – Похоже, Павлинова растерялась впервые в жизни. – Как это САМ? – В голосе послышалась паника. – Мы же должны выступать послезавтра?
– А выступали сегодня!
Это добило Любовь Петровну, которая начала осознавать, что она больше никакая не Прима.
Одарив онемевшую соперницу презрительной улыбкой, Лиза направилась в гостиницу. Строгачев сделал вид, что ему срочно нужно разобраться с водителем авто, Тютелькин несколько секунд метался между оставшейся стоять Любовью Петровной и гордо прошествовавшей в вестибюль гостиницы Лизой, и только Суетилов уверенно шел на полшага впереди новой Примы – чтобы открыть перед ней дверь.
Открывать не пришлось – навстречу им вылетел Гваделупов, но приветствовать не стал, наоборот, ловко миновав, направился к Любови Петровне. Вовремя, потому что к стоявшей столбом свергнутой Приме подошел с ее знаменитым чемоданом в руках извозчик:
– Гражданка, платить будем?
Гваделупов поинтересовался:
– Сколько?
Я не слышала, какую сумму назвал водитель кобылы, но актер крякнул:
– Однако…
На что получил ответ:
– Так ведь от самого Симферополя. И обратно надоть.
Перегнувшись через перила, я позвала:
– Николай Георгиевич, Любовь Петровна, поднимайтесь ко мне, у меня пирожные есть и чай хороший.
Через пять минут Любовь Петровна принимала ванну в моем номере, а улизнувший к нам от новой Примы Тютелькин, делая круглые глаза, шепотом поведал о концерте у САМОГО.
Еще через полчаса Любовь Петровна рыдала в кресле, рассказывая о своем неудавшемся любовном приключении:
– Как я могла так ошибиться?! Ради него я решилась бросить своего Вадима Сергеевича, этого благороднейшего человека! Бельведерский казался ангелом, а оказался подлецом!
– Ты хоть Вадиму Сергеевичу не сообщила? – От необычности ситуации Гваделупов даже перешел на «ты».
Любовь Петровна, снова ставшая Любой, бросила на него недоуменный взгляд:
– Я что, дура, по-вашему?
Хотелось ответить, что да, но мы только вздохнули. Она поняла, снова жалостно всхлипнула:
– Что делать-то?
Я смотрела на нее, недавно такую заносчивую, и видела перед собой несчастную бабу, у которой вдруг отобрали все. Ее жизнь давно зиждилась на этой всенародной любви, на популярности, на славе. Поверив болтовне ничтожного Бельведерского, Люба совершила опрометчивый поступок и дорого за него заплатила. Пережить свою славу – что может быть для артиста тяжелей?
Честно говоря, эта несчастная, заплаканная Любочка нравилась мне куда больше прежней надменной Павлиновой, потому что вдруг стала человеком. Мы с Гваделуповым переглянулись. Мне показалось, что он испытывает похожее чувство.
– Люба, пусть Лиза поет. Она действительно поет лучше тебя. Но на сцене… Сцена твоя, Люба. Играй, ты можешь!
– Правда? – Павлинова высморкалась в кружевной платочек с запахом французских духов и снова всхлипнула.
– Да, – горячо поддержал меня режиссер. – Лиза – никчемная актриса. А тебе я дам заглавную роль в «Клеопатре».
– И вообще, зачем тебе эта дешевая киношная слава? Сколько ты могла бы играть деревенских дурех? Не лучше ли Чехов или Гоголь?
– Лучше, – счастливо блестя полными слез глазами, согласилась Любовь Петровна.
– Это следует отметить! – объявил Гваделупов, принес бутылку шампанского и, открывая ее, разбил светильник на стене, а также залил напитком ковер на полу.
Хороший финал… Или продолжение? По мне, лучше вообще начало новой жизни.
Они так и выступали целую неделю: Лиза пела и плясала в роскошных костюмах с множеством перьев, блесток и прочей мишуры, а Любовь Петровна выходила в сценах из спектаклей. При этом обе Примы старательно делали вид, что не подозревают о существовании друг друга. Зрители в Ялте разительно отличались и от гадюкинских, и от малозаседателевских, они предпочли Павлинову умную, театральную, а не туповатую киношную. И были правы – кино можно посмотреть и дома, глупые комедии с Любовью Петровной привозили в кинотеатры и Клубы регулярно, а вот спектакли знаменитого театра нигде, кроме самого театра, не посмотришь.
Лиза выходила на сцену разряженной, а потом стояла за кулисами, кусая губы и комкая платочек, не в силах что-либо изменить. Хитрый Тютелькин составлял программу так, что заканчивался концерт сценой из того или иного спектакля, и на поклоны выходили Павлинова и актеры, а двойник оставался за сценой.
Лиза попыталась устроить скандал, она кричала, что САМ признал ее исполнение песен лучшим и приказал продолжать. Тютелькин впервые не стал сглаживать углы, а лишь развел руками:
– Вы и продолжаете. Любовь Петровна песен не поет, а про сцены из спектаклей у САМОГО речи не было.
Такую красоту распускать ради серенькой курицы!..
А я даже предложила:
– Может, дать ей молока со льда, чтобы осипла? Тоня вон тоже поет не хуже.
Тютелькин только замахал на меня руками:
– Хватит одной лже-Павлиновой!
