Да, мой дядюшка поражает своей демонической красотой. А Михон, вроде, и похож на него, но, в то же время, совсем другой. Громадные глаза, кукольный рот, загнутые ресницы – всё перешло от Лилии. Не завидую Эвелине, честно. Бабы такого милашку в покое не оставят. Надо будет или смириться с изменами, или гордо уйти. Дядя, конечно, не хочет, чтобы Михон разводился столько же раз, сколько он сам. И потому старательно вьёт сыночку гнездо, будто сам готовится там жить.
Оставил, например, старый внедорожник – «Lexus LX 370». Относительно, конечно, старый, но дяде уже надоел. Да и в аварии разок побывал – правда, не тяжёлой. Я тоже претендовала на него, но получила кукиш с маком. А Михону всё до фонаря. Он с детства – мальчик-мажор. На него всё с неба валится. Другой жизни мой кузен не знает.
А вот два Геннадия совсем другую школу прошли. Они, конечно, в хорошем возрасте, но «сынки» и тогда были. Петренко такой же высокий, как Ерухимович, только уже в плечах. И как только на них навели такой лоск? Ведь семьи-то, вроде, самые простые. Родители Петренко вообще читали с трудом. Правда, Гершель Ерухимович, отчим будущего чекиста, был фармацевтом, знал латынь. А что ещё нужно, чтобы в белорусском городке Мозыре считаться учёным человеком? Отец Гершеля был резником, то есть мясником.
Петренко вообще рос нищим сиротой, в доме дряхлой бабки. Вот уж кто сделал себя сам! Родители его умерли молодыми, от фронтовых ран. Никаких связей и денег они сыну не оставили. Старик, правда, о многом в своей биографии умалчивал. Но с его происхождением явно было нечисто. Вести себя так раскованно и не вылететь из «системы» можно было только при наличии в верхах огромной волосатой «лапы».
Каким образом Старик эту «лапу» заимел, мне неведомо. Дядя Сева что-то знает, раз намекает на родного отца. Якобы тот был человеком серьёзным. Кстати, когда я нечаянно назвала Старика Геннадием Георгиевичем, а потом смутилась, он хмыкнул: «Не извиняйся, ты права. Твоими устами глаголет истина. Меня и так можно называть – без проблем…»
От смешения ароматов дорогих духов и туалетной воды у меня сначала вспухла, а потом и разболелась голова. Я знала, что к столу гости сразу не сядут. Немного побеседуют в библиотеке – для приличия. Или пойдут все вместе к Воронову, а потом вывезут его на коляске к столу. Значит, у меня есть немного времени. Надо проветриться на балконе, что прийти в норму.
Я исчезла по-английски, оставив Ингу с Кариной в прихожей, под оленьими рогами. Там же горели два факела, от которых стало жарко, как в бане. Из-за обильной художественной ковки, открытого пламени и крутых лестниц особняк действительно напоминал замок средневекового рыцаря в миниатюре.
«Сливки общества» усердно выпендривались друг перед другом. Стрельчатые окна забирали решётками. Заборы украшали калёным железом. Оно прекрасно дополняло привычные кирпичи, штукатурку, камень. В одном коттедже гордились «чернёным серебром». В другом ворота украшали разноцветными эмалями. Вороновы же захотели «медь с патиной» – будто купили решётки у антиквара или нашли на свалке. Но на самом деле «побитость» была искусственной. При изготовлении этих шедевров применялись лазерная гравировка и плазменная резка. Продумывался каждый штрих.
Единые в разных «шкурных» вопросах, здешние жители имели разные взгляды на жизнь. Многие из них «держали кукиш в кармане». Одни считали идиотами тех, кто интересуется политикой. Другие, напротив, презирали равнодушных к ней. Так они и звали друг друга – «политикас» и «идиотикус».
Больше всего пересудов вызвал не здешний экстремал, который спрыгнул с вертолёта на действующий камчатский вулкан, а потом съехал по заснеженному склону на лыжах. Шуму наделал парень из соседней виллы, который громко врубал песню Макаревича «Моя страна сошла с ума, и я ничем не могу помочь». Плеером и наушниками подросток не пользовался принципиально. И ещё неизвестно, для какого поступка требовалось больше смелости.
Менее отчаянные граждане ограничивались тем, что называли свое Отечество Северным Катаром. Ещё они считали, что самый твердый порядок – на кладбище. Там всех всё устраивает.
А тот самый дипломат, что проживал в мраморном дворце, привёз из-за границы очень стрёмные шахматы. Чёрные там были немцами во главе с Гитлером, а белые – нашими. Вместо короля, понятно, был Сталин. Вячеслав Воронов тоже видел такие шахматы в Англии, в отелях «Хилтон» и «Холидей». Но сам ими не играл, от приглашений отказывался. Придумывал неотложные семейные дела, чтобы не обижать людей. Но и согласиться не решался. Ведь это могла быть провокация с далеко идущими последствиями.
В комнате цвета вечерней зари стояли розовые розы. «Жёлтый зал» украшали хризантемы – в тон. Для японского уголка специально составили икебаны. В столовой благоухали алые тюльпаны. Библиотеку оживляли пёстрые гвоздики. Для каждого типа цветов изготавливались специальные вазы, будто бы выращенные вместе с ними.
Воронов, как и любой дипломат, имел отношение к ведомству Старика. Оно всё время размещалось на Лубянке, хоть и называлось по-разному. Вячеслав и познакомил моего дядю Севу с Ерухимовичем, когда узнал, что тот тоже работал в КГБ, ещё при Союзе. Ведь бывших чекистов, говорят, не бывает. Старик снизошёл до коллеги, ставшего ментом, и был с ним неизменно ласков.
Но все мы знали, сколь опасным и грозным может быть трогательно-смешной дедушка с маленькими для его роста руками и ногами. Он много говорил о погоде на мировых курортах, расшаркивался и раскланивался с дамами под теми самыми рогами, которым давно исполнилось сто лет. Знал очень много, но не говорил почти ничего. И при этом почти не закрывал рта. Всему этому учат в «конторе», да и жизнь отполировала Старика до блеска. Видимо, сейчас ему что-то от меня потребовалось, и дядя не смог отказать. Ведь мы уже не первый раз работали вместе.
Я вышла на балкон, оперлась о кованую решетку, глубоко вздохнула. Передо мной блестели крыши, мокрые от растаявшего снега, и темнел вдалеке лес. Уже пахло весной – щемяще-грустно, и в то же время сладко. Я, отупевшая в доме, среди всех этих факелов и духов, ясно вспомнила, что случилось вчера ночью, куда пойду завтра днём.
Вернее, пойдём мы с Владом Брагиным, которому я кое-что всё-таки привезла из Питера. Презент нужно срочно достать из сумки. И зареветь нельзя, потому что сейчас пригласят в столовую. В теме только дядя. Другие сочтут меня истеричкой, капризулей. И вряд ли захотят доверить важное дело. Опозориться мне сейчас нельзя – ни перед Ерухимовичем, ни перед Петренко.
Я пожалела, что не захватила сигареты – очень хотелось курить. Вид прикрытых плёнкой клумб и газонов, залитых лужами дорожек, чугунных фонарей и скамеек навевал лютую тоску. Дальше, за елями «Хупси», серел ещё не вычищенный после зимы пруд в форме запятой. Трудно было представить, что через несколько месяцев в нём будут плавать живые кувшинки, словно сделанные из прозрачного фарфора.
Я пригладила волосы, умащенные органовым маслом, которое Рахмон привёз мне из Марокко. Мы хотели ехать туда вместе, но первого февраля я попала в Москве под грозу. Было очень тепло, но я всё равно заболела. Так, что не смогла встать с постели.
