Снизу донесся звонок — лифт понадобился кому-то еще. Римини понял, что оказался в ловушке — ни сложить коляску, ни выбраться в коридор ему не удавалось. Стараясь не шуметь, он отчаянными жестами сумел наконец привлечь внимание Софии, уже ушедшей в дальний конец коридора. Поняв, в чем проблема, она рассмеялась и бегом вернулась обратно. Несколько секунд они совместно боролись с непокорной коляской, которая отказывалась покидать кабину; Римини потел и внутренне кипел от злости — происходившее начинало его бесить; София же, напротив, надрывалась от смеха — ситуация казалась ей необыкновенно потешной. Это продолжалось до тех пор, пока она случайно не прищемила себе палец; взвизгнув, София изо всех сил пнула застрявшее колесо. Такая перемена в ее настроении не могла не изумить внимательно наблюдавшего за происходящим Лусио. В коридоре появилась горничная с пачкой чистой простыней в руках; спектакль, разыгрывавшийся у открытых дверей лифта, похоже, произвел на нее сильное впечатление. Снизу доносился нетерпеливый стук — кому-то срочно требовалось подняться к себе в номер. Римини вытянул вперед свободную руку, затащил Софию внутрь и локтем нажал кнопку первого этажа. В кабине, большую часть которой занимала коляска, было так тесно, что ехать вниз им пришлось практически обнявшись. София смеялась без остановки — несмотря на то, что Римини дважды попросил ее замолчать; никогда раньше чей бы то ни было смех не был для него столь унизителен. Третья просьба с его стороны стала последней. Поняв, что София не желает успокаиваться, он влепил ей увесистую пощечину — так обычно пытаются привести в чувство человека, впавшего в истерику или мертвецки пьяного. София так и замерла с отвисшей челюстью — не столько от боли, сколько от удивления; когда двери наконец открылись, они вывалились из кабины, жадно хватая ртами свежий воздух, — как ныряльщики, которые слишком долго были под водой; оба едва не упали прямо под ноги какой-то парочке, заждавшейся лифта.
На улицу они даже не вышли, а выкатились, спотыкаясь и чуть не падая, — ни дать ни взять жертвы нападения из какой-нибудь комедии. Первым показался Римини — одной рукой он прижимал к себе взятого наперевес Лусио, а другой тащил за собой истерзанную, потерявшую одно колесо коляску. Подойдя к краю тротуара, он махнул рукой, чтобы поймать такси; София остановилась у дверей и, прислонившись к стенке, стала смеяться как ни в чем не бывало. Через несколько секунд она наклонилась вперед, словно ее тошнило, и вдруг замолчала; Римини, высматривая такси, краем глаза заметил, как София села на корточки, обтерев при этом стену здания, раздвинула ноги и, блаженно улыбаясь, как и полагается после долгого сдерживания, опорожнила мочевой пузырь — струйки мочи, отфильтрованные бельем, побежали по руслам стыков между тротуарными плитками к проезжей части. Старый коптящий «Пежо-504» остановился перед Римини, мгновенно заполнив воздух вокруг себя клубами вонючего черного дыма. В любой другой момент Римини отказался бы ехать на такой машине, тем более с ребенком, но брезгливость была излишней. Он открыл дверцу и, подавив последнее сопротивление взбунтовавшейся коляски, засунул ее между задним сиденьем и спинкой кресла шофера. Затем, даже не пытаясь сохранить видимость достоинства, бегом — словно спасаясь от ядерного взрыва или потопа — обогнул машину и, прижимая к себе Лусио, рухнул на сиденье. Протянув руку, чтобы закрыть за собой дверцу, он бросил взгляд в сторону Софии — полагая, нет, обещая себе, что видит ее в последний раз. Она уже встала, распрямилась и каким-то нетвердым шагом направлялась к машине, к нему — а может быть, к Лусио, который тем временем во все глаза глядел на отца, одновременно показывая ручонкой в сторону Софии, словно ожидая, какой вердикт будет вынесен в отношении этой тетеньки. София ласково улыбалась — так улыбаются очень уставшие или умирающие люди, у которых уже нет сил на то, чтобы напрячь или, наоборот, расслабить мимические мышцы и придать своему лицу другое выражение. Она подошла к машине и, пока водитель возился с заедающей дверцей, успела посмотреть на Римини — прямо в глаза. К этому он не был готов. В ее взгляде не было ни истерики, ни кокетства, ни просьбы, ни, наоборот, достоинства или же презрения; это был взгляд, пронзающий насквозь, взгляд, каким встречают нисходящее с небес божество и каким провожают исчезающее божественное видение. Даже то, чему он только что стал свидетелем, не могло унизить Софию в его глазах, не могло его оттолкнуть. То, что произошло, было ужасно, а он был свидетелем произошедшему; но ее взгляд выражал безграничное доверие и убежденность в том, что он никогда не воспользуется своим знанием ей во вред. Она стояла перед ним, словно обнаженная, не испытывая ни стыда, ни жалости к себе, ни каких бы то ни было враждебных или же теплых чувств к нему; таким же обнаженным и беззащитным почувствовал себя перед нею Римини.
«Подождите», — сказал Римини и придержал руку таксиста, прежде чем тот захлопнул дверцу. Оглянувшись, он увидел, что София стоит посередине тротуара и, согнув в колене одну ногу, пытается стряхнуть какую-то грязь, прилипшую к каблуку. На ее лицо падали отсветы ламп вокруг таблички с названием гостинцы — на прямоугольнике из искусственного мрамора красовался курсив «L’Interdit»
[1]
. «Садись», — крикнул Римини, распахивая дверцу машины. София еще несколько секунд продолжала созерцать собственные туфли, прежде чем поняла, что никакая грязь не виновата в том, что ей тяжело идти и что она на каждом шагу спотыкается. Подумав еще немного, она, словно решившись на какой-то отчаянный шаг, села в машину, после чего стала жаловаться Римини и Лусио на неудобную обувь, на не совсем подходящий размер и на то, что эта фирма «вообще туфли делать не умеет». Услышав, что Римини назвал старый адрес — угол Булнес и Берути, она замахала руками и поправила его: «Гондурас, три тысячи сто». — «Вот это да, — удивился Римини. — Разве я тебе не на Булнес звонил?» — «Да просто мне оттуда все сообщения передают. Я там уже несколько месяцев не живу. Меня выселили, пока я была в Германии. Хозяин продал квартиру, и новые владельцы сразу въехали. Старый хозяин прекрасно знал, что меня не будет еще несколько месяцев, — ему ничего не оставалось делать, как собрать все мое барахло и передать его на хранение, на склад в районе Барракас. Как понимаешь, и дальше все пошло не слава богу — через полмесяца склад затопило во время урагана, и мои вещи залило водой. Я, наверное, единственный человек в мире, которого выселяли из занимаемого жилища одновременно в двух полушариях: пока, значит, Конрад и его сволочная тетка подавали на меня заявление в миграционную службу (а моя туристическая виза уже месяц как закончилась к тому времени), моя мебель и другие вещи преспокойно плавали и гнили в залитом водой подвале — за более чем скромную плату в двести пятьдесят песо в месяц, причем хозяин квартиры на Булнес пребывал в полной уверенности, что эти деньги заплачу я. — София сделала паузу и посмотрела на свое смутное отражение в боковом окне такси. — Ну и ладно, — сказала она наконец. — Оно, наверное, и к лучшему. По крайней мере, избавилась от огромного количества барахла. Сам знаешь, сколько его накапливается, а все не хватает духу разобраться с вещами и выкинуть половину на помойку. Вот оборотная сторона подобных несчастий — они вынуждают тебя пересмотреть приоритеты. В общем, я нашла себе квартирку на Гондурасе. Вид оттуда, между прочим, в тысячу раз лучше, чем из той, старой. — Обернувшись к Римини, она как ни в чем не бывало поинтересовалась: — Не заглянешь?» Римини молча посмотрел на нее — его взгляда оказалось достаточно для того, чтобы София отказалась от мысли зазвать его в гости. «Да нет, я понимаю, уже поздно», — сказала она негромко и спокойно, как бы рассуждая вслух.
