– Зашибись, насколько мне известно, а что?
– Старина Роки, наверно, теперь бодрее, а?
– Откуда я знаю?
– Раз ФБР сейчас перебрасывает агентов с мафии на антитерроризм, в смысле.
– Значит, 11 сентября оказалось мицвой для мафии, Хайди.
– Я не об этом. Тот день был ужасной трагедией. Но это еще не все. Разве не чувствуешь, как все регрессируют? 11 сентября инфантилизировало эту страну. У нее был шанс повзрослеть, а она предпочла вернуться в детство. Иду вчера по улице, у меня за спиной парочка старшеклассниц с этим их подростковым трепом: «Типа я такая: «О боже мой?» – а он типа: «Я ж не сказал, что я с ней не ви-ижусь?»» – и когда я наконец оглянулась на них глянуть, там две такие взрослые тетки моего возраста. Даже старше, твоего, а уж они-то могли б уже понимать, честное слово. Будто в петлю времени, блядь, попались, или как-то.
Странное дело, с Максин что-то подобное случилось за углом, на Амстердаме. Каждое школьное утро по пути в Кугельблиц она замечает троих детей, одних и тех же, они ждут на углу школьного автобуса, «Хорэс Манн» или какая-то такая школа, и, может, одним утром там был туман, а то и туман у нее внутри, какой-то не до конца рассеявшийся сон, но на сей раз она увидела вот что, ровно на том же углу, стояли три пожилых человека, седые, не так молодежно прикинутые, однако ж она поняла, чуть вздрогнув, что это те же дети, те же лица, только на сорок, пятьдесят лет старше. Хуже того, они глядели на нее подозрительно и всепонимающе пристально, сосредоточившись лично на ней, зловещие в потускнелом утреннем воздухе. Она сверилась с улицей. Машины в дизайне своем не продвинутей, ничего, кроме обычного полицейского и военного потока транспорта, не движется и не висит в воздухе, низкоэтажных уклонистов не заменили ничем повыше, поэтому у нас по-прежнему должно быть «настоящее», верно же? Что-то, значит, наверняка случилось с самими этими детками. Однако назавтра утром все вернулось к «норме». Детишки, как обычно, не обращали на нее внимания.
Что, стало быть, за хуйня тут творится?
31
Когда она с этим приходит к Шону, обнаруживается, что у ее гуру, по-своему, тоже снесло башню.
– Помнишь те статуи-близнецы Будды, я тебе рассказывал? Вытесаны из горы в Афганистане, Талибан их взорвал еще весной? Ничего знакомого не замечаешь?
– Будды-близнецы, башни-близнецы, интересное совпадение, и что.
– Башни Торгового центра тоже религиозные были. Они означали все, чему эта страна поклоняется превыше всего, рынок, вечно святой ебаный рынок.
– Религиозный наезд, ты в этом смысле?
– А разве не религия? Эти люди верят, что всем правит Незримая Рука Рынка. Ведут свои холивары против конкурентных религий, вроде марксизма. Вопреки всем свидетельствам, что мир конечен, эта слепая вера в то, что ресурсы никогда не истощатся, прибыль и дальше будет расти вечно, как и население всего мира – больше дешевой рабсилы, больше подсевших на потребление.
– Ты прямо как Марка Келлехер.
– Ага, или, – эта фирменная суб-ухмылочка, – может, она говорит, как я.
– У-ху, послушай, Шон… – Максин рассказывает ему о детишках на углу и своей теории искривления времени.
– Это как те зомби, ты говорила, что их видишь?
– Один человек, Шон, знакомый, может, умер, может, нет, хватит уже мне про зомби.
Хмм да, но вот еще одно, можно сказать, безумное, подозрение начало распускаться на этом калифорнийском солнышке, кое здесь повсюду: предположим, детки эти на самом деле – оперативники, десант времени из Проекта Монток, давным-давно похищенные в немыслимое рабство, выросли мрачными и серыми за много лет солдатчины, ныне явно приданы Максин, по причинам, которые ей никогда не прояснят. Возможно, еще и в странном сговоре, а почему нет, с личной бандой кулхацкеров собственно Гейбриэла Мроза… ааххх! Вот и говори теперь о параноидной трясучке!
– ОК, – успокаивающе, – типа, тотальное разоблачение? Со мной тоже такое? Я вижу на улицах людей, которым полагается быть мертвыми, даже иногда тех, про кого я точно знаю, что они были в башнях, когда те рухнули, тут их стоять уже не может, но они есть.
Они взирают друг на друга некоторое время, на этом вот барном полу истории, обоим вдруг дали под дых, никаким отчетливым манером не встать и не жить себе дальше, своим днем, потому что в нем понаделали дыр – родня, друзья, друзья друзей, телефонные номера в «Ролодексе», их там просто больше нет… промозглое чувство, иногда по утрам, что и самой страны может здесь больше не оказаться, а ее безмолвно заменили экран за экраном чем-то еще, каким-то комплексным сюрпризом, те, кто не потерял голову, у кого большие пальцы уже занесены для кликов.
– Какая жалость, Шон. Что это может быть, по-твоему?
– Кроме того, что мне их очень не хватает, черт его знает. Все жалкий ебаный город этот, слишком много лиц, сводит нас с ума? Это мы какой-то оптовый возврат мертвых наблюдаем?
– Ты бы в розницу предпочел?
– Помнишь ту съемку в местных новостях, как раз когда падает первая башня, женщина вбегает с улицы в магазин, едва за собой дверь успевает закрыть, и тут эта жуткая черная лавина, пепел, обломки, проносится по улице, штормовой ветер мимо окна… вот был момент, Макси. Не когда «все изменилось». Когда все проявилось. Не какое-то шикарное дзенское просветление, а порыв черноты и смерти. Показав нам в точности, чем мы стали, чем были все это время.
– И что мы всегда были, это?..
– Жизнь взаймы. Нам все сходило с рук по дешевке. Всегда было плевать, кто за это платит, кто где-то голодает, набившись куда-то, как сельди в бочку, чтоб у нас была дешевая еда, дом, двор в пригах… по всей планете, с каждым днем все больше, воздаяние собирается. А тем временем от медии только одна подмога – они рыдают по невинно убиенным. Уаа, блядь, уаа. Знаешь, чего? Все убиенные невинны. Не бывает виновных убиенных.
Немного погодя:
– Ты этого не собираешься объяснять, или…
– Канеш нет, это коан.
Тем вечером необъяснимый смех из спальни. Хорст горизонтален перед ящиком, беспомощно, для Хорста, развлекается. Почему-то он смотрит не канал «БиОГля», а «Эн-би-си». Застенчивый волосатик в янтарных очках стэнд-апит в каком-то ночном шоу.
Через месяц после худшей трагедии в жизни у всех – и Хорст ржет так, что его рвет на куски.
– Что такое, Хорст, запоздалая реакция на то, что жив?
– Я счастлив, что жив, но этот парень вот, Митч Хедбёрг, тоже смешной.
Не до чертиков было случаев, когда она видела, чтобы Хорст смеялся по-настоящему. Последний раз, должно быть – та серия у Кинана и Кела, где «Я бросил винтик в тунец», четыре или пять лет назад. Иногда он хмыкал по какому-нибудь поводу, но обычно Максин помнит его лицо сравнительно непроницаемым. Когда бы кто-нибудь ни спросил, отчего это все над чем-нибудь смеются, а он нет, Хорст объяснял, что верит в святость смеха, что это мгновенный наброс от какой-то силы вселенной, только удешевленный и тривиализованный закадровым смехом. У него была низкая терпимость к немотивированному и безрадостному смеху вообще.
