Розовощекий полицейский в панцире бронежилета сдвинул последнюю заслонку, и поток страждущих, увлекая нас, хлынул к вратам храма искусства.
Внутри было сухо и тепло, нас ждал обыск на предмет колюще-режущих, огнестрельных, а также взрывчатых средств и многолюдность, свойственная дню бесплатных посещений. По лестницам и эскалаторам, по коридорам и балконам текли реки студентов и пенсионеров, детей и родителей, местных и гостей столицы. Мы устремились вниз, под пол, под землю, потому что именно там развернулась интересующая нас экспозиция.
Еще издалека, сквозь арку входа в залы, нашим взорам открылись большие, развешанные по стенам полотна с изображениями двух верховных богов: усатого и того, что с бородкой. Первый – в белом кителе, второй – в черном костюме-тройке. По бокам от алтаря, по стенам боковых нефов размещались картины о житии верховных богов, а также богов рангом ниже, полубогов и просто выдающихся людей. Размеры и замыслы изображений соответствовали масштабу эпохи – холсты были гигантскими, не удивлюсь, если бы их хватило на пошив палаток для защитников Шевардинского редута. Сюжеты не отличались разнообразием, но радовали добросовестностью воплощения. Здесь верховный бог в пиджаке говорит великие слова, а там верховный бог в кителе принимает цветы от восторженных нимф. Вот они треплют круглые головы купидонов в алых шейных платках, поощряют плечистых героев и, конечно, наставляют. Наставляют всех: богов рангом пониже, полубогов, героев, жрецов, нимф и купидонов. И вся эта орава, сжав в крепких кулаках матросские бескозырки, опершись на рабочий инструмент, прижав ладони к груди, восторженно и благодарно внимает. И даже рогатый скот вполне осмысленно выглядывает из стойл, а конь натягивает узду, требуя атаки. Происходит все это в просторных залах невиданных дворцов, на величественных площадях, на необъятных палубах непотопляемых крейсеров, среди бескрайних, обильно колосящихся полей. Сытый и сытный мир. Вечное лето, в крайнем случае – весна. Всего вдоволь. Даже с избытком. Белки, жиры, углеводы. Подступает отрыжка, в буфет не хочется.
Обойдя все приделы храма, насытившись каждой картиной, мы снова оказались у входных врат, на этот раз чтобы храм покинуть. Только теперь мы обратили внимание на компактный стенд с экраном. На нем мелькало что-то нецветное. Мы подошли поближе и склонились.
– Давай немножко на живого посмотрим, – попросил отец.
И мы стали смотреть.
Маленькая улыбка, маленькие усы, маленький белоснежный китель и такая же маленькая белая фуражка. Маленький рот что-то говорит беззвучно, а маленький палец тычет прямо в нас. Мол, ты и ты… Тут мое внимание привлекли голоса.
Перед входом топталась одетая в форменные оранжевые штаны и спецовку работница коммунальной службы. Смотрительница отказывалась ее пропускать – в верхней одежде не положено. Я прислушался – оранжевая смущалась. Страдая и мыча, она поясняла, что сдать спецовку в гардероб не может, под спе– цовкой на ней надето совсем неподходящее. Смотрительница покачала головой, на лице ее отразилось, что она вникла, но продолжала оставаться непреклонной.
И я не сдержался.
Я сказал ей, что нельзя не пускать рабочего человека в храм искусства в бесплатный день, да еще на выставку с богами рабочего класса.
– Не положено, – упиралась смотрительница и отвела глаза.
Оранжевая совсем поникла и тронулась прочь. Большая, утепленная, настоящий оранжевый грузовик с фестиваля молодежи и студентов. С каждым шагом она делалась недостижимее. Вроде вот они, метры, а не преодолеть.
И я шагнул за ней. И если первые шаги мои были кисельными и вязкими, как во сне, то следующие были тверды и быстры. Я догнал оранжевую и поволок обратно. Я отнюдь не мелкий, но рядом с ней смотрелся как буксирный кораблик, тянущий океанский лайнер.
Предъявив оранжевую смотрительнице, я сказал, что, может, ей, оранжевой, очень надо, может, она в первый раз в музее, а может, в последний. Оранжевая начала было бубнить и отплывать в сторону, но я ее вернул. Я сказал, что не пускать в храм искусства из-за спецовки нельзя, это противоречит кодексу работника храма искусства, это против того, чему учат они. И я показал на верховных богов, которые ласково улыбались и щурились из чертогов.
Служительница отвернулась и махнула рукой – мол, проходи.
И оранжевая неуверенно шагнула в сторону верховных богов, полубогов, воинов, жрецов, нимф и купидонов в алых шейных косынках.
Отец продолжал смотреть на экран, с которого все тыкал и тыкал маленький палец.
Ты и ты.
Я дал вам шанс себя проявить.
Спасти старуху в давке.
Провести страждущую в мой храм.
И вы этот шанс не упустили.
Нэ упустыли.
Тебе хорошо?
– Очень хорошо, – ответил я.
Ты счастлив?
– Счастлив, – подтвердил я. – Я очень счастлив, товарищ Сталин.
– Что? – спросил отец.
– Сам с собой разговариваю, – отмах– нулся я.
– В гробу я его так и не видел, – сказал отец, когда мы выходили из храма искусства под снег. – Утром следующего дня я понял, что нахожусь недалеко от нашего переулка. Тогда я сказал дружиннику, что живу рядом, и меня выпустили за ограждения.
Тирекс серебристый
Мы с женой решили усыновить маленького ребенка. Со своими не получается, поэтому – чужого. Долго зрели и поняли: готовы.
И пошли в школу приемных родителей.
Страна переживает усыновительный бум, процедура упрощена, за каждого платят пособие, малыши в дефиците.
Однако, оказавшись с приемным ребенком лицом к лицу, новые родители часто пасуют, начинают психовать и возвращают своих подопечных обратно в специализированные учреждения.
До недавнего времени возврат был настоль– ко массовым, что приняли решение устроить специальные школы для потенциальных мам и пап. После двух месяцев бесплатных занятий всем отучившимся выдается сертификат. Без сертификата ребенка не получить.
В школе снабжают практической информацией, учат не испытывать иллюзий – настоящих сирот среди обитателей домов ребенка мало, большинство изъяты у наркоманов, алкоголиков и прочих отщепенцев. Школа нужна для того, чтобы отговорить сомневающихся, а остальным придать уверенности.
Ходили мы в такую школу около года назад, и последнее занятие совпало с хэллоуином. Накануне вечером я увидел возле подъезда собаку. Молодая дворняга с густым серым мехом и стальным ошейником-цепочкой сидела у двери и лаяла на прохожих.
– Видел собачку у подъезда? – спросила жена.
– Видел, – ответил я.
Наутро я о четвероногой забыл и вспомнил только, когда мы вышли из дверей. Серая сидела в кирпичном углу на гранитной плите, дрожала от холода и уже не лаяла.
Бывают такие секунды, когда понимаешь: решается судьба. Времени всегда мало и вместе с тем всегда достаточно. И точно знаешь, какое решение верное. И оно, конечно, самое трудное.
