– А чего это Дмитро молчал, как воды в рот набрал? – вспомнила Мышка.
– Дмитро степенность на себя нагоняет, как и подобает будущему мужу. Вот и на Федорку цыкнул! – засмеялся Леня.
– Ну да, боится она его! Ничуть! Просто считает в порядке вещей, чтобы будущий муж одергивал! А молчал Дмитро потому, что брал пример с солдата, – расшифровала Динка.
– Вон ты как все понимаешь! Смотри не осрамись перед паном! Не наговори ему дерзостей и не переиграй, когда будешь просить за солдаток, а то я тебя знаю: сначала постараешься разжалобить, а если не даст коров, наговоришь дерзостей!
– Ладно! Не учите меня, я знаю, как себя вести. И с какой это стати я буду просить, унижаться? Перед каким-то паном, еще чего не хватало!
– Конечно, просить не надо, но объяснить ему, в каком положении женщины с детьми, надо. Только боюсь, что ничего из этого не выйдет. Пан есть пан, и я уверен, что они с Павлухой действуют в полном согласии. Иначе как это понимать: у него под носом крик и слезы, а он делает вид, что ничего не слышит и не видит! – с раздражением сказал Леня.
Динка думала о своем, у нее были свои планы. Первое дело, конечно, получить согласие пана насчет коров. Но было и второе дело, которое Динка держала про себя втайне.
Утром Мышка сама разгладила сестре скромное платьице и повесила его на спинку стула. Уезжая на станцию, она крепко поцеловала Динку и еще раз сказала:
– Ну смотри же, держи себя в руках и не волнуйся. Мама как-то говорила, что пан Песковский очень воспитанный человек, так что, я думаю, он будет держать себя вполне корректно, лишь бы ты…
– Еще бы! Далеко мне до пана! – насмешливо фыркнула Динка, перебив сестру.
– Дина! Не настраивай себя так дерзко, обещай мне! – беспокоилась Мышка.
– Макака! Может быть, нам пойти вместе? – предложил Леня.
– Нет, я пойду одна! На все самое трудное я всегда иду одна, – сказала Динка.
Когда Леня и Мышка уехали, прибежала Федорка.
– Ну, як ты? Сбираешься до пана? А там уж бабы опять набежали. Прослышали от Ефима, что ты до пана идешь с бумагою, то так волнуются, выглядывают тебя.
Динка стала собираться. Даже не взглянув на платье, которое приготовила ей Мышка, она вынула из комода свой украинский костюм, надела вышитую рубашку, сборчатую юбку, синий герсет…
Федорка одобрительно кивала головой.
– Бери монисто! Ось ленты бери! Пан дуже любыть, кто в украинском ходит! Вот эти бусы возьми, с синими глазками. Да побольше надень, чтоб аж звенели на шее!
Динка послушно надевала все, что ей подавала Федорка.
– Ось еще ленты повяжи! Чтоб аж донизу спускались! – украшая Динку, болтала Федорка.
Видя залог своей удачи в том, чтоб понравиться пану, Динка и сама наряжалась тщательно и деловито, разглядывая себя в зеркало. Как всегда, опасения ее вызывала пылающая нижняя губа.
«Испортит она мне все!» – с раздражением думала Динка, то приближая к себе зеркало, то удаляя его.
– А ну иди, Федорка, и жди меня в экономии. Я приду сама.
Отослав подругу, Динка еще раз оглядела свой костюм, свисающие до полу ленты, тонкую шею, отягощенную бусами… Во всем этом великолепии на полудетском лице ее с оранжевым румянцем на щеках, словно выскочившие из ржи васильки, дерзко синели глаза. Динка попробовала смягчить их выражение, но главная угроза не понравиться пану таилась не в глазах. Прямо перед Динкой, отражаясь в зеркале как только что расцветший бутон алого мака, дразнил и беспокоил ее набухший, как после дождя, пышный детский рот. Динка с досадой попробовала прикусить нижнюю губу зубами, втянуть ее внутрь. Но, глядя на свое вытянутое при этом лицо, с отчаянием вспомнила, как однажды зимой взволнованная Алина сообщила, что на один из ее «четвергов» придет настоящий поэт и будет читать свои стихи…
– Как бы Динка не осрамила нас, мама! – беспокоилась Алина.
И, назло ей, Динка решила во что бы то ни стало понравиться поэту. Это было время, когда за ее отросшими косами уже бегали гимназисты, громко споря за ее спиной, прицепные они или настоящие. Разрешая их спор, Динка собирала вокруг себя поклонников, беззастенчиво уплетала выигранные пирожные и по воскресеньям под звуки вальса разъезжала на освещенном фонарями катке в кресле на полозьях.
В день посещения поэта она в самый последний момент уселась поближе к столу, свесив на грудь свои косы, и, как только высокий, красивый поэт с пышной шевелюрой показался на пороге, замерла, как на стойке, изо всех сил втянув свою нижнюю губу внутрь и не смея даже пошевелиться, чтоб не выпустить ее из зубов. Собравшаяся молодежь шумно приветствовала поэта. Хохолок, скромно пристроившись у двери, с удивлением поглядывал на притихшую Динку. Поэт начал читать стихи:
Седая лунь седой весны
Мои седины тихо лижет…
Стихи показались Динке мудреными, и на один какой-то момент она раскрыла рот, но, тут же спохватившись, снова прикусила губу… и вдруг увидела отчаянный взгляд Мышки, вызывающей ее за дверь.
Динка всполошилась, пролезла между стульями и вышла. За дверью Мышка схватила ее за руку.
– Что это ты делаешь? – взволнованно зашептала она. – У тебя лошадиное лицо, с Алиной чуть не обморок.
Динка вскипела, обозлилась и, поняв, что все пропало, бурей ворвалась в комнату.
– Эй, ты! – грубо крикнула она Хохолку. – Пойдем отсюда! Нечего нам тут делать!
По счастью, поэта окружала тесная толпа Алининых подруг и выходка Динки осталась незамеченной…
Вспомнив об этом сейчас, Динка глубоко вздохнула и оставила свой рот в покое. «Нет уж, кого бог захочет наказать, то накажет, и никуда от этого не денешься», – с горечью подумала она и, готовясь к выходу, решила внимательно прочесть список солдаток, нуждающихся в панских коровах. Список был составлен Ефимом старательно и безграмотно. Первой по списку значилась солдатка Агриппина Землянко, вдова убитого на войне «чоловика». Крупным почерком, наполовину по-украински, наполовину по-русски, против фамилии Агриппины стояли обнаженные в своем глубоком трагическом смысле слова: «Пятеро сирот и стара бабка, земли немае, хозяйства немае, летом Агриппина работает у пана, зимой дуже голодуют, и сироты с бабкой просят милостыни…»
Дальше следовала еще фамилия: «Прыська Шмелькова, вдова-солдатка, покалеченная бугаем, ходила за панскими коровами, зараз сильно хворая, четверо детей, скотины немае…»
Динка, затаив дыхание, медленно прочла весь список. Везде черной строкой проходили одни и те же слова: «Дети… просят милостыню, голодуют…» Динка опустила бумагу.
Медленно сняла с себя и бросила на пол ленты, бусы. На тоненькой шее ее осталась одна низка синих горошинок. Пошарив глазами по комнате, машинально сняла со спинки кровати старый черный платок, покрыла им голову, и, держа в руке список, вышла. Она шла, ничего не замечая и не видя вокруг себя, перед глазами ее стояли черные каракули Ефима:
