— Паула, зачем так.
— Дай мне еще сигарету. И не думай, что ты много выиграл от того, что считаю тебя более честным, чем думала. Просто я тебя ценю, а такого раньше у меня не случалось. Я считаю, что ты замечательный, и пусть-меня-покарает-небо, если до тебя я говорила это многим. Мужчин я обычно отношу к области тератологии. Они необходимы, как гигиенические салфетки или таблетки «вальда», но сами по себе жалки.
Она говорила с забавной гримаской, будто желая умалить смысл своих слов.
— Я думаю, ты ошибаешься, — сказал Лопес угрюмо. — Никакой я не замечательный, как ты говоришь, просто не хочу относиться к женщине так, будто она запрограммирована.
— Но я запрограммирована, Ямайка Джон.
— Нет.
— Да, пойми это. Глазами ты это прекрасно знаешь, хотя доброе христианское воспитание и пытается тебя обмануть. Но со мной, по сути, никто не обманывается: и в этом есть свое преимущество, поверь.
— Зачем столько горечи?
— А зачем так звал?
— Но я тебя никуда не звал, — упорствовал и злился Лопес.
— О, да, да, да.
— Мне хочется дернуть тебя за волосы, — сказал он нежно. — Мне хочется послать тебя к черту.
— Ты очень добрый, — сказала Паула убежденно. — В общем-то мы оба — замечательные.
Лопес расхохотался, это было сильнее его.
— Мне нравится слушать, как ты говоришь, — сказал он. — Мне нравится, что ты такая отчаянно храбрая. Да, отчаянно храбрая, все время наговариваешь на себя, не боясь, что тебя истолкуют дурно, а это — верх храбрости. Взять хотя бы ваши отношения с Раулем. Но я не собираюсь возвращаться к этому: я тебе верю. Я уже говорил тебе это и повторяю опять. Правда, понимать — не понимаю, разве что… Вчера вечером мне вдруг пришло в голову…
И он рассказал, какое лицо было у Рауля, когда они возвращались из своей вылазки. Паула слушала молча, низко наклонившись к скамье и глядя на столбик пепла, росший у нее меж пальцев. Выбор был прост: довериться ему или молчать. По сути дела, Раулю это совершенно безразлично, но речь шла о ней, а не о Рауле. Довериться Ямайке Джону или молчать. Она решила довериться. Обратного пути не было — то было исповедальное утро.
XXXVI
Известие о неприятной стычке учителя с офицером мгновенно распространилось среди дам. Как это не похоже на Лопеса, такого вежливого и хорошо воспитанного. Поистине, на борту создавалась преотвратительная обстановка, и Нелли, возвратившаяся после приятной беседы с женихом, происходившей под прикрытием канатных бухт, сочла уместным заявить, что мужчины только и умеют все портить. Атилио попытался мужественно оправдать поведение Лопеса, но возмущенные донья Пепа и донья Росита стерли его в порошок, сеньора Трехо стала фиолетовой от гнева, а Нора, воспользовавшись суматохой, побежала к себе в каюту, где Лусио с трудом осиливал жизнеописание миссионера в Индонезии. Он не поднял глаз от страницы, но она подошла к креслу и подождала. Лусио смиренно закрыл журнал.
— Произошла очень неприятная стычка, — сказала Нора.
— А мне-то что?
— Пришел офицер, а сеньор Лопес был с ним груб. Грозился побить стекла, если дело с кормой не уладится.
— Трудненько ему будет найти здесь камни, — сказал Лусио.
— Он сказал, что бросит какую-то железку.
— Его засадят за решетку, как буйного. Мне — плевать.
— Конечно, и мне — тоже, — сказала Нора.
Она принялась расчесывать волосы, время от времени в зеркало поглядывая на Лусио. Лусио швырнул журнал на постель.
— Все, я сыт по горло. Будь проклят день, когда я выиграл этот говенный билет. Подумать только, другим выпадает «шевроле» или вилла на Мар-де-Ахо.
— Да, обстановка не из лучших, — сказала Нора.
— Еще бы, у тебя, наверное, есть основания так говорить.
— Я имею в виду историю с кормой и тому подобное.
— А я имею в виду не только это, — сказал Лусио.
— Давай лучше не будем возвращаться к этому.
— Конечно. Полностью с тобой согласен. Такая глупость, что не стоит о ней и говорить.
— Не знаю, глупость или нет, но лучше к этому не возвращаться.
— Возвращаться не будем, но это самая настоящая глупость.
— Как тебе угодно, — сказала Нора.
— Самое отвратительное — когда нет доверия между мужем и женой, — мастерски вывернулся Лусио.
— Ты прекрасно знаешь, что мы с тобой не муж и жена.
— А ты прекрасно знаешь: я хочу, чтобы было так. И говорю это для успокоения твоей мелкобуржуазной сущности, потому что для меня мы уже муж и жена. Этого ты отрицать не станешь.
— Не надо пошлости, — сказала Нора. — Ты, видно, решил, что я совсем бесчувственная.
Почти все пассажиры согласились принять участие в затее дона Гало и доктора Рестелли, дабы окончательно рассеять тень беспокойства, которая, как выразился доктор Рестелли, омрачала великолепное солнце, исконную славу патагонского побережья. Глубоко расстроенный утренним эпизодом, доктор Рестелли отправился искать Лопеса, едва узнав от дам и дона Гало о случившемся. Лопес разговаривал в баре с Паулой, и доктор выпил у стойки тоник с лимоном, выжидая удобного случая вступить в разговор, однако ему пришлось не однажды отворачиваться и делать вид, будто он ничего не слышит. Не однажды и сеньор Трехо, у которого его Omnibook, казалось, окаменел в пальцах, бросал на него многозначительные взгляды, но доктор Рестелли слишком уважал своего коллегу, чтобы внимать этим намекам. Когда же появился Рауль Коста, свежевымытый, в рубашке, украшенной рисунками Стейнберга, и, непринужденно усевшись рядом с Паулой и Лопесом, вступил в разговор, как будто все казалось ему совершенно нормальным, доктор Рестелли счел возможным, покашляв, тоже присоединиться к ним. Огорченный и обеспокоенный, он попросил Лопеса пообещать ему не бросать гаек в окна капитанской рубки, но Лопес, только что веселый и не воинственный, вдруг посуровел и сказал, что ультиматум его совершенно серьезный, он не намерен терпеть, чтобы и дальше издевались над людьми. Поскольку Рауль и Паула молчали и только пускали кольца «Честерфилда», доктор Рестелли призвал на помощь доводы эстетического порядка, и Лопес почти тотчас же согласился считать вечер отдыха священной передышкой, которая продлится до десяти утра следующего дня. Доктор Рестелли заявил, что Лопес, хотя, к сожалению, чрезмерно разгорячен обстоятельством, право же, не заслуживающим подобной реакции, в данном случае поступает как истинный кабальеро, каковым является, и, выпив еще один тоник, отправился на палубу к дону Гало, который вербовал там участников.
Рассмеявшись от души, Лопес потряс головой, точно мокрый пес.
— Бедный Черный Кот, он великолепен. Посмотрели бы вы на него двадцать пятого мая, когда он толкает речь. Голос гулкий, будто идет из нутра, глаза закатит, и ребятишки корчатся от хохота или спят с открытыми глазами, а у него славные герои освободительной борьбы и выдающиеся деятели в белых галстуках, точно восковые манекены, проплывают на звездной высоте над нашей несчастной Аргентиной одна тысяча девятьсот пятидесятого года. Знаете, что сказал мне как-то один мой ученик? «Сеньор, если в прошлом веке все были такие благородные и прекрасные, откуда же сегодня такой бардак?»
