– Подождите… Куда она ушла? К федералам?
– Да. Разве ты не знаешь, что женщин и детей выпускают из города?
– Знаю.
– Ну вот. Твоя мама ушла за тобой. Ей кто-то сказал, что ты вышла из города.
– Я всё это время провела здесь. Работаю санитаркой при госпитале, живу там же с некоторых пор. А давно мама ушла?
– Четыре дня назад.
– Вот как… – с сожалением вздохнула девушка. – Да, вы спросили о Ромке. Его мобилизовали. Он сейчас на фронте, тоже где-то за городом.
– Мобилизовали, значит, – с тревогой произнёс Иван. – Как всё неожиданно… Ты давно вернулась?
– Утром ещё. Проспала весь день после ночного дежурства. Устаю сильно. Особенно сейчас, когда после потопа обмороженные стали поступать. Их очень много. Очень.
– Это правильно, что ты вернулась, Ксюша. Правильно. Твоя мама очень страдала без тебя… Постой! Ты, наверное, голодная? Я бы тоже перекусил чего-нибудь. Пойдём на кухню, хоть тушёнки поедим. Выдают по талонам. Этим и спасались с мамой твоей. Теперь вот один ем. Как в госпитале, кормят вас, нет?
– Персонал не кормят. Тоже все талоны получаем и отовариваем. Но всухомятку не едим. Есть возможность приготовить.
– Хорошо. А здесь такой возможности давно уже нет.
Они съели по банке не разогретой говяжьей тушёнки.
При этом Ксения думала о том, что тушёнка очень вкусная. А раньше она эту дрянь на дух не переносила. Как всё поменялось…
– Вот что, Ксюша, – сказал Иван после скудного ужина, – тебе тоже нужно выходить из города и искать маму. Она, скорее всего, в палаточном городке. Я слышал, федералы всех беженцев регистрируют, так что найдёте друг друга.
– А как же госпиталь?
Иван вздохнул:
– О себе надо думать, а не заигрываться в патриотов. Мать с ума сходит, а ты про госпиталь. Уходи и всё. Без тебя справятся.
– Я так и сделаю, дядя Ваня. Не могу я больше работать там. Сил моих нет видеть чужие страдания.
А про себя девушка подумала:
«Мне о ребёнке заботиться надо. Каким он родится, если я вся на нервах постоянно?»
– Вот и правильно, Ксюша. Вот и правильно. От Ромки моего слышно что-нибудь? Давно его мобилизовали?
– Десять дней назад. Писем ещё не было. Я знаю, с ним всё будет хорошо. Он вернётся целым и невредимым.
– Дай-то Бог! – вздохнул Иван.
– Дядя Ваня… А вы любите мою маму? – тихо спросила Ксения.
Иван ответил не сразу.
– Люблю, Ксюша. Очень.
– А жену свою, Ромкину мать?
Иван в который уже раз вздохнул тяжело.
– Елену я тоже люблю…
– Разве так бывает? Разве можно любить сразу двух женщин? – также тихо спросила девушка. – Ну, не в смысле секса там, плотских вожделений, а по-настоящему любить?
– Бывает, как видишь. Только тяжело от любви такой. Больше виноватым себя чувствую, чем счастливым. Определиться никак не получается. И с твоей мамой, и с Ромкиной меня связывают сильные чувства, но они разные, чувства эти. Я совсем запутался в них. Не знаю, что делать… К Елене вернуться уже не имею морального права, да и Ромка не простит, наверное… А ты против, чтобы я жил с твоей мамой?
– Не против, дядя Ваня. Знаете, я сильно пересмотрела свои взгляды на жизнь за это короткое время. Я стала другой. Только вам и вправду надо определиться уже и больше не менять решения.
– Ты права, Ксюша. Давай спать. Ложись в маленькой комнате, там немного теплее. А я уж тут устроюсь. Завтра мне с утра на работу опять. А ты тоже прямо с утра иди на фильтрационный пункт, выходи за город и ищи маму… Знаешь, я тебе не говорил никогда – не было возможности: ты очень похожа на мать в годы её молодости. Просто копия. Аж оторопь берёт.
Девушка грустно улыбнулась:
– Я знаю. Спокойной ночи, дядя Ваня.
– Спокойной ночи, Ксюша.
«Только где ж она спокойная-то, когда столько всего случилось?» – подумал Иван, укладываясь одетым, укрываясь с головой одеялом.
* * *
Камера в подвале городского УВД находилась всего на несколько метров выше русла Енисея, а само здание располагалось неподалёку от реки.
Хлынувшая ледяная вода быстро заполнила небольшое узилище наполовину. Восемь заключённых – все примерно возраста Трошина и такие же как он «первоходки», отчаянно столпились у дверей.
А вода всё прибывала…
Один изо всей силы барабанил дюралевой миской по двери и орал что есть мочи:
– Откройте, твари!!! Откройте!!!
Мужики вторили ему. Из других камер тревожным отзвуком доносились похожие вопли и стуки.
Когда уже все отчаялись, в двери заскрежетал ключ, раздался крик:
– Выходите наверх!
Дважды повторять не пришлось. Мужики рванули в приоткрытую дверь. А спаситель, преодолевая сопротивление воды, пошёл к другим камерам.
Все решётки на пути к воле оказались открытыми, никого из охраны не было, наверное, разбежались, увидев стремительно прибывающую воду.
Оставалось удивляться самоотверженности сотрудника, рискнувшего жизнью ради преступников.
Мужики бросились на улицу.
Фёдор выскочил вместе со всеми, сразу ощутив холод, но это было сущей ерундой.
Главное – жив!
И – свобода!!!
Он лишь мельком глянул на Енисей, изменившийся, вышедший из берегов и прибывающий буквально на глазах.
«ГЭС прорвало! – понял Трошин. – Хана всем! Смоет город как в унитазе! На Покровку бежать надо, там высоко, может, не достанет…»
Фёдор рванул вверх по улице в сторону центра, не обращая внимания на хлюпающую в обуви воду, на сырую одежду, сразу ставшую колом, и на приличный мороз.
Отовсюду тоже бежали люди.
Крики, плач, паника…
Все смешались и никто не обращал внимания на беглого.
Путь многочисленной толпе беглецов преградила вышедшая из берегов речка Кáча, соединяющаяся с великой сибирской рекой. Часть её русла мигом наполнил взбунтовавшийся Енисей.
Люди в животном страхе метались, давя друг друга. Вдруг сразу с нескольких сторон грохнули короткие автоматные очереди. Стреляли в воздух военные, пытаясь подавить панику гражданских. Им это удалось довольно быстро. Безумная толпа замерла, немного пришла в себя, опомнилась, ожидая от солдат спасения и какого-то понимания, что делать дальше.
Поначалу промокших, полураздетых и успевших обморозиться размещали по квартирам в приказном порядке. Если кто из жильцов пытался отказать, таким грубо советовали заткнуться и по-хорошему открыть двери, пока преграду не вышибли и не отбили несговорчивым хозяевам весь ливер.
