– Что он тебе говорил? О чем вы ворковали, как два голубка? – вопрошает он.
– А о чем, по-твоему? Как нам продержаться эту неделю!
– Ага, значит, речь о выживании?
– Да.
– А Джонни крупный специалист по выживанию, и именно поэтому мы оказались в заднице.
– Ты винишь в этом его?
– Он сам продемонстрировал, что ему нельзя доверять. Но ты, конечно, ничего не видишь. – Он смеется. – Знаешь, для этого есть название. Это называется «охотничья лихорадка».
– Как?
– Это когда женщины влюбляются в проводников по бушу. Им достаточно увидеть мужчину в одежде охотника, и они тут же ложатся под него.
Это самое наглое оскорбление, какое он мог придумать, но я беру себя в руки, потому что никакие его слова теперь меня оскорбить не могут.
– Знаешь, что я о тебе поняла? Ты настоящий сукин сын.
– По крайней мере, это не я хочу трахаться с африканским проводником.
– А откуда ты знаешь, что я с ним уже не трахалась?
Он поворачивается на бок, спиной ко мне. Я знаю: ему не меньше, чем мне, хотелось бы выскочить куда-нибудь из палатки, но выходить наружу небезопасно. В любом случае идти нам некуда. Я могу только отодвинуться как можно дальше от него и молчать. Я больше не знаю, кто этот человек. Что-то в нем изменилось, произошла какая-то трансформация, пока я смотрела в другую сторону. И это сделал буш. Ричард стал мне чужим. А может, он всегда был чужим. Я как-то читала про жену, которая лишь через десять лет узнала, что ее муж – серийный убийца. «Как она могла этого не видеть?» – спрашивала я себя, читая ту статью.
Но теперь я понимаю, как это могло произойти. Я лежу в палатке с человеком, которого знаю четыре года и которого, как мне казалось, я любила, и чувствую себя при этом как жена серийного убийцы, узнавшая наконец всю правду о муже.
За стенками палатки я слышу глухой стук, треск, потом костер начинает гореть ярче. Это Джонни подбросил горючего в костер, чтобы отпугивать зверей. Слышал ли он наш разговор? Знает ли, что сам является причиной нашего раздора? Возможно, он сталкивался с этим тысячу раз на других сафари. Пары расходятся, обвиняют друг друга во всех смертных грехах. Охотничья лихорадка. Явление настолько распространенное, что даже заслужило собственное название.
Я закрываю глаза, и перед моим мысленным взором появляется образ. Джонни в высокой траве на рассвете, силуэт его плеч на фоне восходящего солнца. Может быть, эта лихорадка коснулась и меня? Он тот, кто защищает нас, помогает выжить. Когда он увидел антилопу, я стояла рядом с ним, так близко, что увидела, как напряглись мышцы на его руке, поднявшей ружье. Я снова ощущаю нервный трепет при выстреле, словно сама нажала на спусковой крючок, словно сама убила антилопу. Это наша общая добыча, соединившая нас кровью.
Да, Африка изменила и меня.
Я задерживаю дыхание, видя силуэт Джонни за стенкой палатки. Он проходит мимо, и его тень ускользает. Когда я засыпаю, мне снится не Ричард, а Джонни, он стоит в траве, такой высокий и прямой. Джонни, с которым я чувствую себя в безопасности.
До следующего утра, когда я просыпаюсь и узнаю новость: исчез Исао Мацунага.
11
Кейко стоит на коленях в траве и тихо рыдает, покачиваясь туда-сюда, как метроном, определяющий ритм отчаяния. Мы нашли ружье сразу за обтянутым проволокой периметром, но ее мужа пока не нашли. Она понимает, что это значит. Мы все понимаем.
Я стою над Кейко, бессмысленно глажу ее по плечу, потому что не знаю, что еще могу сделать. Я никогда не умела утешать людей. После смерти отца, когда моя мать рыдала в его больничной палате, я только и могла, что гладить ее руку, гладить, гладить, гладить, пока она не закричала: «Прекрати, Милли! Сколько можно!» Я думаю, отчаяние Кейко столь велико, что она даже не ощущает моего прикосновения. Я смотрю на ее склоненную голову и вижу седину у корней черных волос. Со своей бледной, гладкой кожей она казалась намного моложе мужа, но теперь я понимаю, что она вовсе не молода. Что несколько месяцев, проведенных здесь, раскроют ее истинный возраст: черные волосы засеребрятся, кожа потемнеет и покроется морщинами на солнце. Она уже, кажется, сморщивается у меня на глазах.
– Я поищу у реки, – говорит Джонни, подхватывая винтовку. – Все оставайтесь здесь. А еще лучше ждите в машине.
– В машине? – переспрашивает Ричард. – Вы имеете в виду это ведро, которое даже завести не можете?
– Пока вы в машине, вам ничто не грозит. Я не могу искать Исао и одновременно охранять вас.
– Постойте, Джонни, – говорю я. – Разве вам безопасно идти туда одному?
– У него есть это долбаное ружье, Милли, – говорит Ричард. – А у нас ничего.
– Пока он ищет следы, кто-то должен прикрывать его сзади, – замечаю я.
Джонни коротко кивает:
– О’кей, вы мой второй номер, Милли. Будьте рядом.
Я переступаю через проволоку, которой обтянут лагерь по периметру, мой ботинок задевает струну, и раздается звон колокольчика. Такой приятный звук, словно музыка ветра, но здесь это означает вторжение врага, и при этом звуке сердце у меня тревожно ёкает. Я делаю глубокий вдох и иду следом за Джонни в траву.
Я правильно сделала, что пошла за ним. Все его внимание приковано к земле – он ищет следы и вполне может не заметить мелькнувший в траве львиный хвост. Мы идем вперед, и я все время оглядываюсь назад и по сторонам. Трава здесь высокая, мне по пояс, и я думаю об африканской гадюке, о том, что можно наступить на нее и узнать об этом, только когда тебе в ногу вопьются ее клыки.
– Здесь, – тихо говорит Джонни.
Я смотрю на то место, где трава примята, вижу проплешину и след, оставленный чем-то, что протащили по ней. Джонни двигается дальше, ориентируясь по примятой траве.
– Его утащили гиены?
– Не гиены. На сей раз не гиены.
– Откуда вы знаете?
Он не отвечает, идет дальше к рощице. Я узнаю фиговое дерево и хурму. Хотя река мне не видна, я слышу, как она журчит где-то рядом, и думаю о крокодилах. Куда бы вы здесь ни посмотрели – в рощицу, на реку, в траву, – повсюду вас поджидают зубы, и Джонни полагается на меня: я должна их увидеть. Страх обостряет мои чувства, и я замечаю подробности, которых не видела раньше. Прикосновение охлажденного речкой ветерка к моей щеке. Луковый запах свежепримятой травы. Я смотрю, слушаю, обоняю. Мы одна команда – Джонни и я, и я его не подведу.
Внезапно я чувствую в нем какую-то перемену. Дыхание его становится неслышным, он замирает. Он больше не смотрит на землю, он вытянулся во весь рост, расправил плечи.
Я не сразу замечаю ее. Потом прослеживаю за его взглядом – он смотрит на дерево перед нами. Высокое фиговое дерево, великолепный образец с широко распростертыми ветками и густой листвой. На таком дереве построили бы себе дом швейцарские робинзоны
[11].
