Вы определились. Не хотели вы быть хорошими, вы захотели
стать ими. Не хотели вы быть искренними, но хотели заставить себя стать
правдивыми. Не хотели вы испытывать счастье, что только Двум известно, но
захотели вы организовать его. Нужен был вам рецепт, всё хотели вы делать по
правилам, ибо осмысленной приходит к нам смерть.
И добродетель множилась. Узнали вы ложь во спасение,
убийство во благо, наказание из любви, предательство из сострадания, борьбу за
правду, муку за веру, страдание во искупление… Слова, слова! Добродетель
множилась, а сердца ваши рассохлись, словно посуда глиняная, и опустели, ибо
вытекла из них жизнь. Но рассудок зато заполнился ваш до отказа!
Знали вы, что искренность — это счастье, знали вы, что
счастье — это искренность Двух, но тогда не знали вы слов и главного слова
своего — «Я». Когда же узнали вы сладость инквизиции их, то перестала
искренность ваша быть искренностью, обратившись фантомами правды. Из волшебницы
стала она ведьмой, забавляются паяцы теперь на лютом шабаше!
И вы спросили себя, мудрые: "Искренен ли я
сейчас?" — и тем стали вы лгать. Запутались вы, реальность, сдобренная
словами, рассеялась. Испугались вы, потерянные, и стали помощи искать у слов
ваших, они же рождали вам рассуждения, а рассуждения даже мертвого вразумить
могут, и вы вразумились!
Слово заменило вам ощущение, действие стало у вас
рассуждением и оттого страдает теперь параличом да судорогами, бьется в дуге
истерической, высказываясь, неспособное высказаться. Вы — говорящие, бывшие
живущими некогда, хороши же дела ваши!
Собой были вы, когда играли в машинки и посуду игрушечную.
Когда ж перестали играть вы в машинки и кухни игрушечные, но стали машины
водить и семейные готовить обеды, перестали вы быть самими Собой — вы стали
водителями и поварами!
Быть водителями хорошими и кулинарами прекрасными стало для
вас важнее, чем быть самими Собой. То, что было игрушкой, стало реальностью,
то, что было реальностью, — стало теперь игрушкой!
"Что такое я сам, если не умею я машину водить и
готовить обеды?" — так вы спросили себя и поняли, как важно быть хорошим
водителем и поваром виртуозным.
"Сам я — пустое место, — думали вы. — К чему
это пригодно? Какова добродетельность этого «не пойми что»? У него-то и
названия нет! О нем не расскажешь, к делу не подошьешь. По крайней мере, обеда
оно не сварит". Так рассуждали вы и самих Себя потеряли, но стали зато
добродетельными!
Нет, не стали вы эгоистами, но актерами и паяцами.
Реальность заменили вы фантомом реальности, и не замечаете ныне вы игры своей.
Но тем для вас хуже! Лучше зато для прочих потерянных, ибо теперь ведь вы
добродетельны, можно и с вами играть в игру эту, большие детки!
Вы узнали слова, и не стало более искренности Двух, возникли
меж вами "отношения"- там одни, здесь другие. Начали вы рассыпаться.
Стал человек актером и потерялся за личинами ролей своих.
Кто ж он теперь — человек ли, персонаж заурядной пьесы? Двум
царям не услужить. А трем, а пяти, а тысяче царей? Богатый репертуарчик для
мертвеца! Бейте же теперь в бубны — празднуйте сценическую карьеру вашу! То
погребальный набат, от него закладывает у меня уши!
Искренность — одна, а правда — здесь одна, там другая,
"у каждого своя правда". Живете вы с людьми в «отношениях», живете во
вместилище правд, отстаивая свою, примиряясь с чужой, принимая правду, чуждую
вам, и не веря ей, но следуя законопослушно ее распорядку!
Но не сетуйте, ведь «правда» всегда добродетельна, и серп
жнеца собрал богатый урожай этих плевел! Мельник теперь перемелет их, обратив в
труху праха. Добавит пекарь дрожжей и соли — будет вам хлеб к обеду, будет, чем
напитаться рассудку! Да вот только счастья не будет, ибо нет искренности, а
лишь слова одни да говорение всухомятку. Питайтесь!
Достанет в корзине рассудка — и хлеба, и рыбы, только вот
желудки ваши пусты будут… Но что вам желудки, дети виртуальной правды! Ибо
поедаете вы сами Себя — наслаждайтесь же, изощренные каннибалы! Грех кривиться
от пищи такой, слишком уж дорого она стоит!
Все смешалось в мире вашем: за правдой ложь ходит тенью, за
радостью — горе. Вы смеетесь? — Так это не к добру! Говорите вы
правду? — Тогда молчите, не то вас осудят! Любят вас? — Значит,
бросят! Берегитесь, радейте, искренними не будьте, не доверяйте!
Стала добродетель ваша — решеткой, роли — цепями, правда —
диетой из ядов! Но даже зверей диких не возят так, в клетях добродетели!
Отравителей гадких не кормят диетой отравленной, а у человека и рта даже нету
для пищи этой! И в цепях таких нет человеку жизни, ибо он задохнется в них!
Вы посеяли ветер, да испугались бури. Зачем же вы сеяли
ветер?! Теперь вы умрете, ибо самих Себя испугались, от Себя самих отреклись!
Страшащиеся, облеклись вы в одежды добродетели вашей. Знайте же, что это саван!
Много человеческого в добродетели вашей, да вот только нет в
ней человека! Потерялся он и запутался в складках пурпурных бархата льстивого
добродетели лживой.
И потому говорит Заратустра: человеческое есть нечто, что
должно быть побеждено, чтобы мог человек быть Человеком».
Зар, как и всегда, говорил обо мне. Счастье Двух так знакомо
мне, так манит! Но я чувствую добродетель, она встает стражем между мной и
Другим, встает и разглагольствует. Она поет, подобная птице Феникс, поющая,
кажется она прекрасной, когда же она умолкнет, то предстанет в истинной своей
красоте: она уродлива, как смерть, и она несет смерть одиночества своим
сладостным пением, скрывая Другого, которого я не знаю.
Я неискренен, мое признание в неискренности кажется
искренним, но это снова игра: теперь я играюсь фантомами — словами искренности
и неискренности. Результат этой игры очевиден, я, конечно, приму сторону
искренности, но в безальтернативности этого выбора заключена ложь — я не
выбирал, я делал вид, что выбираю.
Принять сторону искренности — не значит быть искренним, а
потому, принимая сторону искренности, я лгу дважды. Печально…
Так я думал уже во сне, потому что заснул, слушая
Заратустру. Тяжелый был у меня сон: мне снился лабиринт, в котором, к
сожалению, не было Минотавра, который бы мог меня сожрать, прекратив этим
широким жестом все мои страдания и мучительные поиски несуществующего выхода.
О бледном преступнике
Мы шли длинными подземными переходами железнодорожной
станции. Мертвый свет гелиевых ламп падал на бетонные конструкции, отчего
мрачные конусовидные четырехгранники потолка, не в пример готическим стрелам,
лишь еще больше прижимали нас к полу. Картину дополнял гулкий шум торопливых
шагов, что напоминал поступь похоронной процессии.
— Вор! Держите вора!!! - эхом пронеслось в переходе.
Мужчина лет сорока бежал за худощавым парнишкой, мальчик,
как ветерок, протиснулся между мной и Заратустрой, скользнув молящим и
перепуганным взглядом по нашим лицам.
