– Кофе пью, вставай, – тоже громко, как и он, отозвалась она.
– А сколько времени, мы что, опаздываем?
Он не всполошился, он усомнился, и это было правильно.
Это она вскочила ни свет ни заря, задев во сне рукой по подбородку и проснувшись от зудящей боли. А времени до работы было предостаточно. У них даже еще будильник не прозвенел. Их общий, между прочим, на двоих будильник, на одно и то же время поставленный.
Интересно, а как бы они делили очередь в ванную? Толкались бы, как вчера, смеялись и спотыкались о тапки друг друга? Зря она так рано поднялась, надо было бы посмотреть, попробовать на вкус суету будничного утра. Кто знает, случится такое еще раз или нет…
Никита ввалился в кухню босиком, в одних трусах, сонный и взъерошенный. Сразу сунулся в кофейник, удовлетворенно улыбнулся, налил себе чашку и тут же понес ко рту, кофе с сахаром он не любил. И говорил, что крепкий несладкий кофе хорошо поможет с утра проснуться.
– Чего такая, а?
– Какая?
– Как струна. Прямо загудишь сейчас, даже тронуть боюсь. – И тут же тронул, тут же затормошил, разлохматил аккуратно причесанные волосы, и конечно, тут же заметил лихорадку на подбородке, прищурился. – Это тебя Лесовский простудил, Наташ. Вызову на дуэль, точно! Вечно он сует свою морду в форточку и курит, будто в курилку ему четыре версты топать. Прижигала?
Она кивнула и покраснела так, что хоть прикуривай от ее щек. И чего пристал? Неловко же!
– А у меня всегда на носу вылезают. Такой кошмар! Как на свидание соберусь, так непременно на носу дрянь какая-нибудь вскочит, – пожаловался он, усаживаясь за стол напротив.
Давно напротив нее не сидел мужчина так вот по-семейному, в одних трусах, с небритой физиономией и заспанными глазами.
– Ну… Если сейчас у тебя на носу прыщей не видно, то, значит, у нас с тобой не свидание?
Ох и дура! Ох и ляпнула! К чему, зачем!
Чего, спрашивается, ждала в ответ? Что он начнет нести всякую чушь про серьезность его намерений, что пора свиданий у них уже канула в прошлое, уступив место чему-то большему? Что он готов хоть сегодня…
Ей ли было не знать, как мужики боятся всякого рода таких вот идиотских намеков. Когда их целенаправленно и настойчиво толкают в двери загсов. Когда давят на них, когда заставляют принимать решения, к которым они вовсе не готовы.
Она покраснела еще сильнее и пробормотала извинение. Что тоже было лишним, что тоже могло быть расценено не верно.
– Наташ, ну чего ты, а? – он рассмеялся и, протянув руку над столом, погладил ее по полыхающей стыдом щеке. – Прямо как тургеневская барышня, краснеешь, смущаешься. Чего ты?
– Да так… – она поймала его ладонь и подбородком прижала к своему плечу. – Еще подумаешь, что я… Ну… Намекаю на что-то…
– Ага, ты, пожалуй, намекнешь, – фыркнул Никита. – От тебя, пожалуй, дождешься. А прыщи не вылезают, потому что надеяться боятся, во!
– Надеяться на что?
– Да на все, Наташ! Ты же у нас… ненадежная.
Он издевался сейчас над ней или как? Он что имеет в виду? Глаза смеются, рот жует, а что там в сердце? Может, ей сделать вид, что обиделась? Не показывать своей растерянности?
– Какая?! Ненадежная?! Ты что, Никитос?! О чем ты?!
– О том, что на тебя надеяться невозможно, Наташ, – пожаловался он непонятно кому и кивнул на ее злосчастный герпес: – Болит?
– Ты мне зубы и лихорадку тут не заговаривай! – прикрикнула она, отодвигаясь. – Это почему же на меня надеяться нельзя? Прыщи у него, видите ли, на меня не вылезают. Отвечать!
– О, прямо как на допросе. – Он откинулся на спинку стула и замахал испуганно руками, потом прикрыл голову, заныв: – Гражданин начальник, не виноватый я!
Кажется, он не воспринимал ее всерьез, так? Кажется, глумился над ней под утреннее свое настроение. Позавидуешь…
– А если откровенно, то боюсь я на тебя надеяться, Наталья Евгеньевна. – Он навис над столом и глянул на нее без тени издевки, а вполне по-человечески и серьезно. – Мне так нравится все… Все, что между нами складывается, что надеяться боюсь. Боюсь, что однажды утром ты подойдешь к кровати и скажешь: встать и на выход с вещами. Вот так… И насчет свидания… Тебе же их назначать бесполезно, милая. Тебя же прямо в новогоднюю ночь из-за стола выдернули. Какие уж тут свидания? Тебя можно только вот так вот: без предварительной договоренности, наскоком, не дав опомниться. А то начнешь анализировать, копаться в себе, во мне, найдешь кучу разных причин и недостатков, которые могут помешать нам быть вместе.
– А ты хочешь?
Господи! Она бы и впрямь начала анализировать и выдумывать причины для отказа. А если бы их не нашлось, то стала бы предполагать, куда их эти отношения могут завести. Как далеко и как надолго? И что с ней будет, если никакого продолжения не случится, а оборвется все на какой-нибудь высокой ноте? Как долго она станет переживать и зализывать раны?
– Хочу чего? – Никита встал из-за стола и полез в холодильник за колбасой. – Колбасы хочу, вот. А ты, Наташ, колбасы хочешь?
– Ты хочешь быть со мной вместе?
Ох, какой тяжелый для нее разговор. И сама ведь затеяла, сама. Обвинять некого. Пускай все было бы так, как было. Нет, дай поковыряться в чужой душе, дай правду на свет вытащить. Вот профессия, а! И в личной жизни покоя не дает.
– Извини, можешь не отвечать. Это я что-то с утра не в себе. Извини, Никита. Колбасу буду. Тонкий ломтик на белый хлеб. Сделаешь?
– Не вопрос. Сделаем!
Снял доску с крючка, шмякнул на нее батон «Докторской» колбасы и принялся резать тонкими розовыми кружками. Сложил все хаотично на тарелку. Нарезал хлеба. Поставил все на стол, пододвинув к ней поближе. Посмотрел, потеребив мочку левого уха, водилась за ним такая привычка. И говорит:
– А я отвечу, Наташ. Не под протокол. Не для того, чтобы ты все это фиксировала в памяти своей и выдвинула когда-нибудь мне потом обвинение… Мне очень хорошо с тобой. И мне все нравится. Все нравится и в тебе, и в том, как все у нас складывается. Просто я не хочу торопиться. Не потому, что в себе не уверен. А потому что боюсь тебя спугнуть. Ты же боишься всего.
– Чего?
– Боишься обжечься. Боишься душевной боли. Сердца разбитого боишься. А не надо, Наташ! Не надо ничего этого бояться. В этом жизнь и заключается. В ней всего вперемешку. Не может быть так, как в твоей работе: белое – это белое, черное – это черное. В отношениях между мужчиной и женщиной свой кодекс, свои правила. Причем у каждого свои, заметь. Помнишь, как у Толстого: все счастливые семьи похожи друг на друга, а несчастливые… Хотя я не согласен. И счастлив ведь каждый по-разному. Так ведь?
– Возможно.
Он так хорошо, так правильно сейчас все говорил, что плакать хотелось. Прямо под каждым его словом готова была свою замысловатую подпись поставить, хотя и говорил он с ней не для протокола.
