Посмотрев налево, я увидел галерею-проход у церкви, которым я покинул площадь, и снова возблагодарил Господа, которого, как мне известно, на самом деле нет, за то, что он предоставил мне этот путь отхода, по какой-то необъяснимой причине в его Великом Плане, свободный от полицейских. Я был в долгу перед Богом за то, что он сотворил это замечательное место, где я в ту ночь смог так блестяще импровизировать. Я намеревался уйти тем же путем, как только утихнет мое разочарование прозаическим характером площади и отсутствием при свете дня драматизма и динамики, однако в этот момент меня обнаружили.
Моя вина стала известна. На меня указали. Игра была кончена. Я вернулся на место преступления и поплатился за это. Все это было верно.
Но верно также было то, что меня обнаружила собака.
Я не знаю, какими высшими чувствами обладают эти существа, но только эта собака меня узнала. Она разглядела меня насквозь. Собака учуяла меня – то ли по какой-то мельчайшей частице крови, приставшей к моей коже (я полностью сжег всю одежду, которая была на мне в ту ночь, и тщательно отскоблил свое тело), то ли благодаря какой-то инстинктивной системе предупреждения об опасности, свойственной всем хищникам, а может быть, вследствие проницательного анализа моего безразличия к пути отступления – точно не могу сказать.
Это был маленький скотч-терьер, совершенно белый, что должно было свидетельствовать о добродетели и справедливости; это явилось доказательством того, что символизм временами проявляется в жизни с той же готовностью, что и в литературе, поэзии и живописи. Лай его не был особенно громким, однако он был настойчивым, воистину героическим; собака рвалась с поводка, жаждая вонзить клыки в мою плоть и повалить меня на землю.
– Господи, Мэдди, ты должна немедленно замолчать, о, плохая девочка, очень плохая девочка! – воскликнула смутившаяся хозяйка, почтенная старушка в соломенном чепце с обилием ленточек, цветов и бантиков, еще одна зевака, пришедшая поглазеть на место убийства, смущенная тем, что плохое поведение собачки заставило ее вступить в контакт с другим человеком.
Однако Мэдди знала правду и не собиралась отступать. Она кричала во всеуслышание: «Это он, это Джек, мясник, потрошитель, убийца; о, глупые люди, если б вы только заглянули в душу этому негодяю, вы бы увидели зло и почувствовали запах крови, пролитой им меньше чем в тридцати шагах!» К сожалению, поскольку Мэдди умела говорить только по-собачьи, безмозглые люди, стоящие вокруг, не обращали на нее никакого внимания, продолжая разглядывать место убийства.
Нагнувшись, хозяйка подхватила дрожащую от возбуждения собачку и прижала ее к груди, однако Мэдди упорно пыталась предостеречь цивилизацию о находящейся поблизости опасности, хотя и тщетно.
– Сэр, мне так неудобно, я ума не приложу, что на нее сегодня нашло, обыкновенно она такая воспитанная…
– Мадам, – ответил я, – не берите в голову. Собаки, дети и женщины все без исключения меня ненавидят, но, с другой стороны, мужчинам тоже нет до меня особого дела.
– Ну, сэр, по крайней мере, вы не масон! – воскликнула пожилая дама; на мой взгляд, это был замечательный ответный удар, мило завершивший нашу беседу, как будто мы болтали на восхитительном языке высокой иронии.
Учтивым движением сняв котелок, я поклонился с театральным изяществом и ловко развернулся, собираясь покинуть площадь.
Я направился к галерее у церкви, и при свете дня она показалась мне гораздо у́же, чем запомнилась с той ночи; кирпичные стены стиснули ее, оставив проход не больше метра. Собираясь уходить, я обернулся и увидел, что пожилая дама вернулась к осмотру площади, но Мэдди, по-прежнему бдительная, следит за мной злобным взглядом.
Глава 22
Воспоминания Джеба
Неужели он и есть наш Шерлок Холмс? И гениальный ум, которого все так долго ждали, наконец вступит в игру? Господи, как же я на это надеялся! Кроме того, жалкий честолюбец, я рассчитывал, что стану тем, кто все это запишет…
Через два дня я встретился с профессором Дэйром в клубе «Реформа» на Пэлл-Мэлл, рядом с «Клубом путешественников», в том районе в центре Лондона, где расположены самые шикарные клубы. Твидовый костюм Дэйра был просто великолепен, и опять его нисколько не волновало, какое впечатление он производил своими вьющимися светлыми волосами, орлиным носом, круглыми очками и общим обликом Портоса в окружении тел только что убитых гвардейцев кардинала.
– Садитесь, – сказал Дэйр, – и не обращайте внимания на всевозможных ирландских революционеров вокруг, поскольку они ни за что на свете не взорвут бомбу в единственном месте в Лондоне, где можно получить замечательное жаркое из ягненка.
– Поскольку в моей речи чувствуется слабый, но отчетливый дублинский говор, – заметил я, – они не взорвут это заведение до тех пор, пока я его не покину, из опасения – ошибочного, разумеется – погубить одного из своих.
Я знал, что здесь нет никаких революционеров, да и радикалов тоже, а есть лишь невыразительное и убогое племя неприкаянных либералов, желающих перемен со скоростью, лишь немногим превосходящей перемещение черепахи через пески Сахары.
Мы устроились в угловом закутке просторного зала, наполненного дымом сигар и трубок, среди роскошных стен, отделанных красным деревом, с книжными шкафами и портретами либералов, начиная с Анны Болейн, и Дэйр предложил мне сигару и херес. Первую я взял, от второго отказался.
– Вероятно, мудрое решение, – сказал профессор. – Слишком часто после ночи, проведенной вместе с другом «Джеком Барли», я просыпался в объятиях проститутки, которой обещал жениться и тем самым вернуть в общество. Поверьте, требуется нечто большее, чем фонетика, чтобы выпутаться из такого с нетронутой физиономией.
Я рассмеялся, в очередной раз восхищаясь остроумием, основанным на шоке, который мне нигде не приходилось встречать в столь чистой форме. Возможно, таким обладал Оскар Уайльд, ибо он тоже был острым ножом по отношению к условностям морали (и чем это для него закончилось, бедняга!). Мне тогда захотелось узнать, и я не знаю этого до сих пор, был ли знаком Уайльд с Дэйром, и если был, что от него перенял. Я знал, что сам многое перейму у Дэйра. И так оно и случилось!
– Итак, – начал профессор, – журналист-ирландец, в прошлом музыкальный критик, хочет получить разгадку тайны слова «Й-Е-В-Р-Е-И», не так ли?
– Я прочитал и услышал столько разных версий, что мне хочется чего-нибудь заслуживающего доверия.
– Значит, вы не верите в сатанинские и масонские ритуалы, старинное лондонское просторечие, писанину неграмотного остолопа, неспособного правильно написать слово из пяти букв, который, если его заставить, напишет вместо «собака» «С-А-Б-А-К-К-А»? Есть другие гипотезы?
– Кое-кто полагает, что это слово написано по-китайски. Точнее, это транскрипция китайского иероглифа. Другие считают, что оно родом из степей, где заканчивается Россия и начинается первобытная казацкая стихия. Все сходятся в том, что сердцем всего этого является язык.
