Он хотел, искренне хотел покончить со всей этой постыдной историей.
Но не смог.
Жить без Софьи, просыпаться каждый день, зная, что никогда больше тебе не будет позволено прикоснуться к ней, погрузить руки в переливающуюся гладкую тяжесть ее волос, ощутить дурманящий голову запах экзотических цветов, – было слишком тя-жело.
Он продержался две недели.
А потом, издерганный, бледный, с покрасневшими от бессонницы глазами, караулил ее у дверей фитнес-клуба, где она работала.
Софья появилась на ступеньках – стройная, подтянутая, качнула головой, взметнув темными волосами. Он бросился к ней, каялся, просил прощения, клялся. Она смотрела на него так устало, как будто за эти две недели постарела на несколько лет.
– Андрей, я не хочу ничего больше, – шептала она, отворачиваясь. – Я не могу… Давай закончим все сейчас, раз уж решились. Потом у тебя снова взыграет совесть, или я пойму, что больше не выдержу… Не нужно рубить хвост по частям!
Но он, зарывшись лицом в ее волосы, обезумев от ее близости, твердил одно:
– Я не могу без тебя! Не могу! Не могу!
Конечно, ему удалось сломить ее сопротивление, и в тот же день они поехали все-таки на ту самую дачу и любили друг друга в чужом пустынном доме – яростно и страстно, будто мстя самим себе за испытанные муки…
Потом он задремал, а проснувшись, увидел, что Софья исчезла.
Он нашел ее на крыльце дома, она сидела на ступеньках, скорчившись, уронив голову на скрещенные руки.
– Ну, что с тобой? – Он опустился рядом, обнял ее, прижал ее голову к своему плечу. – Не мучайся так, мы придумаем что-нибудь. Я придумаю… Обещаю – тебе.
Она безмолвно покачала головой и заплакала.
Обоим ясно было, что ничего он не придумает, что весь этот их мучительный, лживый, подлый роман продлится еще долго, очень долго, и никто не знает, как им удастся выпутаться из этой паутины…
Андрей осторожно высунулся из-за могучего ствола дуба, огляделся по сторонам и прислушался.
Было тихо.
Звонкая хрустальная тишина висела над запорошенным мертвым лесом. Небо почернело, белые ветки деревьев будто пропарывали его насквозь.
Кажется, его преследователь отстал.
Нужно было возвращаться к своим заклятым друзьям – к Софье, к Кириллу, возвращаться ни с чем.
«Черт его знает, может, судьба нарочно забросила нас в этот заколдованный лес, из которого, кажется, нет выхода, чтобы мы, наконец, договорились здесь о чем-то! Но о чем?» – думал Андрей, выбираясь из своего укрытия.
Снег заскрипел под ногами, гулкое эхо отозвалось неожиданно громко. Заухала над головой какая-то лесная птица, заплескались в воздухе крылья. Что-то махнуло по лицу, как будто сама чернота задела его своими ощетинившимися перьями…
Андрей на мгновение испугался, но затем, помотав головой, отогнал страх. «Если это действительно сон, – подумал он, – то ничего серьезного мне не угрожает. Помаюсь еще немного – и проснусь в собственной постели».
Как ни странно, он довольно быстро отыскал темный, пустынный с виду домик и рванулся к нему с радостью, как будто нашел долгожданную помощь.
Избушка щурилась на него темными слепыми окнами. Он приблизился, почему-то замедлив шаг. Вдруг стало страшно – показалось, что внутри он никого не найдет, что друзья исчезли куда-то, канули в мерзлую мглу этого беспощадного леса…
Андрей приоткрыл дверь, вдохнул затхлый запах сырости и плесени.
Внутри было чуть теплее, чем на улице. Он прошел в дом и облегченно перевел дыхание – друзья на месте. Кирилл спал, сидя за верстаком, уронив голову на деревянную столешницу. От скрипа двери он слегка дернулся, поднял голову и, уставившись на Андрея белыми бессмысленными глазами, забормотал:
– Дорога, дорога… Не потерять скорость… Там река… Не помню, ничего не помню…
Андрей легонько толкнул его в плечо:
– Спи! Все хорошо. Я здесь.
И Кирилл, вновь уронив голову на стол, кажется, уснул.
Софья лежала неподвижно, скорчившись на заваленной тряпьем тахте. В сторожке больше не раздавалось ни звука.
Андрей вздрогнул: ему показалось, что его любимая давно мертва, что он слишком долго бродил по лесу, и она замерзла здесь насмерть, погибла от холода и – страха…
Судорожно сжав кулаки, он склонился над Софьей.
Женщина, словно ощутив его присутствие, заворочалась во сне и тихонько жалобно застонала.
Кровь бросилась ему в лицо.
«Господи, примерещится же такое!»
Он торопливо сорвал телогрейку и бережно укрыл любимую. Стараясь ступать беззвучно, отошел в другой угол помещения, скорчился на полу, сунув под голову какой-то мешок, и провалился в тревожный лихорадочный сон. Утро пришло серое, сырое и промозглое.
Снег за ночь растаял, и крупные капли падали с веток, как холодные слезы. Солнце то ли еще не вставало, то ли снова не смогло пробиться через плотную серую завесу тумана. Где-то в вышине отрывисто тоскливо отсчитывала чьи-то года кукушка…
Кирилл, проснувшись, тяжело поднялся из-за стола.
Удивительно, но сон не принес облегчения. Он чувствовал себя разбитым, измученным. В первые минуты после пробуждения, оглядываясь по сторонам, он не мог понять, где находится, не помнил даже, кто он. Чувствовал лишь отчаянный сосущий под ложечкой тоскливый страх и ноющую животную тоску. Хотелось бежать куда-то, не разбирая дороги, не оглядываясь. Он испуганно покосился на двоих незнакомых людей, деливших с ним ночлег, и поспешно выбрался из сторожки.
За спиной захлопнулась дверь, с крыши на голову ему обрушился ледяной душ, и туман в голове как будто слегка прояснился. Кирилл жадно облизнул пересохшие губы и тупо пошел вперед.
Дверь за спиной снова хлопнула.
Он воровато оглянулся.
Женщина, осунувшаяся, иссиня-бледная, появилась на крыльце, огляделась и немедленно начала плакать – тихо и горестно.
Он смутно вспомнил ее имя – Софья, жена…
Постепенно, глядя на нее, Кирилл восстановил в памяти все, что было с ней связано, и все больше мрачнел, ощущал, как тяжестью наливаются кулаки.
Софья жалобно плакала – как будто надеялась, что за ночь произошло чудо и очнется она дома, в Москве.
– Перестань! – раздраженно бросил Кирилл. – Держи себя в руках. Не могу слышать твое нытье!
– У меня нет больше сил, – плакала она. – Мне страшно, страшно! Мы погибнем здесь, мы заблудились… Тебе легко, ты сильный, а я…
– Я? – рот его болезненно дернулся, запавшие глаза нехорошо блеснули. – Да что ты знаешь обо мне! Думаешь, я ничего не чувствую? Мне не бывает больно, не бывает страшно? По-твоему, если человек не впадает в истерику, значит, он живет в мире розовых пони?
