Вечер поздний, близится к полуночи. Тепло. И пасмурно. Вместо тумана – лёгкая испарина – влечёт с полян её к реке. Видна только – освещённая фарами – дорога. Плохая та, разбитая, – едем мы не спеша, и торопиться мне не хочется. То и дело притормаживаю перед колдобинами и объезжаю их, где можно.
Машин нет – ни встречных, ни следующих за нами. Свет – как включил ближний, так и не переключаю. Стекло отпотевает – протираю.
– Можно окно открыть?
– Конечно.
На Комарах остановились. Место так называется, с дорогой рядом. Прошли до берега сосновым лесом по тропинке.
Костёр кто-то оставил на камешнике возле самой воды. Присели мы с Машей к нему на бревно. Рядом.
Плещет волна. Небо без месяца и без звёзд, в кромешных тучах. Баржи и самоходки по реке идут. Вверх – гружённые древесиной, вниз – разными контейнерами. Гудят, приветствуя одна другую. Красные, зелёные и жёлтые дорожки по воде от их габаритных ламп и прожекторов тянутся к нам. Моторные лодки на больших скоростях носятся в потёмках – их только слышно, но не видно. Там-там, на далёком противоположном берегу, костры мерцают – вечеряют рыбаки.
– Как мощно, – говорит Маша. – Дух захватывает. Хоть и темно.
– Да, – говорю.
– Не подавляет…
– Мы привыкли.
– А разве можно к этому привыкнуть? – спрашивает Маша.
– Можно, – говорю. – Пока не утратил…
– Ну да, пожалуй… Близко – не видишь, аберрация… У Сербии есть своё место в мире, – говорит Маша. – Оно мне очень, очень дорого. Но без России этот мир и не представить… Вы, – говорит, – такие большие, такие огромные. Когда летишь сюда на самолёте, об этом вовсе думать начинаешь.
– И это только полпути.
– Ну, и во всём.
– Кончается, наверное, Россия.
– И во Святых своих… Нет, нет… Неправы вы, Иван… Наши монахи говорят, что все надежды только на Россию, что все мы ещё будем свидетелями воскресения её. И наш святитель Николай Сербский об этом много говорил… Вы о нём знаете?
– Да, знаю.
– Он, в годы самых страшных гонений у вас, уверял отчаявшихся среди сербов, что настала в России великая жатва душ, и что в эти дни многострадальный ваш народ наполняет рай больше, чем любой другой христианский народ на земле. Это же было не напрасно… И что Россия находится под заступничеством Пресвятой Богородицы – об этом тоже говорил он… Да и святой Иустин… Попович.
– Как-то не верится… Хотелось бы надеяться. Помолчала Маша сколько-то и говорит:
– Это, конечно, дело веры. И надежды… Я не сомневаюсь…
– Дай-то Бог.
– Мир без России невозможен. Как бы кому об этом не мечталось.
– Были империи, и нет их.
– Не о границах я – о духе.
Близко от берега пронеслась моторная лодка.
Волна зашумела.
– У вас дети есть? – спрашивает Маша.
– Есть, – говорю. – Двое. Дочь и сын.
– Уже большие?
– Да не очень. А у вас? – спрашиваю.
Молчит Маша. Потом только:
– Был, – говорит. – Сын.
Раскрыла сумку, вынула из неё небольшой, в размер обычной книжки, фотоальбом, распахнула его на закладке и, повернув к свету костра так, чтобы было видно мне, говорит:
– Муж мой Иво и сын Константин. – В честь деда?
– Да, и в честь него.
– Красивые, – говорю. – И муж, и сын.
– Да, – говорит Маша. И говорит: – Они погибли…
– Ох ты, Боже.
– Пять лет назад. Тринадцатого августа… Поехали к свекрови, – говорит Маша, – матери мужа, на машине в Париж и разбились.
Закрыла альбом, убрала его в сумку.
Не знаю, что сказать, но сказать что-то, чувствую, надо, и говорю:
– Прискорбно. Извините…
– Поэтому, – говорит Маша, – и живу в монастыре подолгу, смиряюсь… Там легче мне, в работу погружаюсь. А дома многое напоминает… Несправедливо, думать начинаю…
Дождь закрапал.
– От маловерия… Надо идти? – глядя на огни проплывающей баржи и тянущего её буксира, спрашивает Маша.
– Наверное, – говорю. – Хоть и не хочется…
– Идёмте.
– Я огорчил вас?
– Нет. Ну что вы.
Встали с бревна.
– А костёр? – спрашивает Маша. – Что с ним делать?
– Ничего, – говорю. – Рыбаки его, наверное, оставили… Ещё тут будут, подплывут. Кружки и с чаем котелок вон.
– Да, конечно.
Стали в верею подниматься, хрустя галькой под ногами и оглядываясь на Ислень, во мраке скрытую, – Маша прощается с ней навсегда, а я её, Ислень, ещё увижу. Об этом думаю, и мне от этого невесело. И тут же, вспомнив, ободрил себя: друзьям моим мы что пообещали?
Что приедем.
В Усть-Кемь уже не сворачивали. Едем быстрее – дорога здесь не так испорчена. Миновали и Полоусно, с гуляющей по улице молодёжью, но, в основном, кучкующейся около ларька – культурный центр теперь в деревне.
Скоро огни Ялани показались.
Подвёз Машу к воротам приютившего её временно дома.
Проводил до крыльца.
– Я завтра утром буду здесь, – говорю. – Часов в восемь. Для вас не рано?
– Нет, не рано.
– И не поздно?
– Нет, не поздно.
Фонарь на улице, рядом с домом, есть. Светит.
Но у крыльца темно, в тени – Машу едва лишь различаю. Зато уж чувствую – как часть себя.
– Ночь будет тёплой, – говорю. – Не надо печь топить, если вы сами…
– Можно на ты, если удобно вам, – говорит Маша.
– Попробую, – говорю. – И вы…
– И ты.
– И ты… Ну, хорошо.
Подала Маша мне руку. Взял. Не отпускал бы.
Давно такого со мной не было. Лица не вижу только – жалко. Волосы пахнут – от дождя.
Как будто в землю врос – не сдвинуться.
– До свидания, – говорю.
– До завтра, – говорит Маша.
– Вам тут не страшно?
– Нет. Спасибо. Мне было очень хорошо.
– Мне тоже.
– С Богом.
– Спокойной ночи.
Пошёл, вернулся.
– Варенье вот, чуть не забыл… твоё…
– Себе возьмите, маме вашей…
– Твоей.
– Твоей.
– Это тебе.
