«Для нее законы общества суровы и скупы. Бедная приговорена к тяжелому физическому труду; богатая – к сидению в четырех стенах. Предубеждения… давят на нее сильнее, чем на мужчину… Чем более искусна она в любви, тем больше страдает… И все же, какой вклад вносит она в общее дело предопределенных поступков, которые имеют своим следствием неуклонное облагораживание человечества!»
Не последний раз Гюго доказывал, что лицемерие – одна из важнейших составляющих стремления к справедливости. Реформатора вдохновляло сознание собственных недостатков. Своя рубашка ближе к телу – но не обязательно в виде рубашки.
Таким был выдающийся, окруженный почестями Гюго, которого теперь регулярно приглашали на приемы, устраиваемые королем Луи-Филиппом. Позже такой прием был описан в самой любимой Луи-Филиппом части «Отверженных». Король предстает там человеком, который больше любил свою семью, чем страну; он показывает гостям свою спальню, дабы доказать, что он спит с женой, носит зонтик и парик; профессиональный монарх, не подверженный унынию и усталости, но эмоционально вялый; он не знал «устремлений, страстей, духовной многоликости толпы… одним словом, всего того, что можно назвать подводными течениями сознания»
{725}.
Гюго хорошо умел слушать; его можно назвать скорее психотерапевтом, чем психоаналитиком. Король часами беседовал с ним о психической неспособности европейских правителей и о ленивых школярах, заседающих в его кабинете министров. Однажды Гюго так задержался, что королю пришлось светить ему, пока тот спускался по лестнице. Оба потеряли любимых детей, оба считали себя в основе своей порядочными и неверно понятыми; обоих интересовали проблемы обычных людей, очутившихся в необычных обстоятельствах.
Гюго двояко реагировал на королевскую милость. Он был немного удручен тем, как обуржуазился дворец (никакого сравнения с Мадридом при Жозефе Бонапарте)! С другой стороны, его волнение свидетельствует и о его буржуазном восприятии. Дружба с великими европейскими политиками позволила ему восхищаться своим сказочным взлетом и небольшими ирониями судьбы. Только что он слушал принца Баварского, который называл его «поэтом Европы», и вот он уже ждет омнибус
{726}.
Сын солдата, женившийся на дочери чиновника, Гюго являл собой прекрасный образец того, во что превратилось французское общество после революции. 13 апреля 1845 года взлет семьи Гюго достиг наивысшей точки. Потомок рабочего стал знатным человеком во втором поколении. В сорок три года виконта Гюго сделали пэром Франции. С политической точки зрения то был вполне разумный шаг. Гюго знали во всем мире, он был знаком с членами королевской семьи, им восхищалась молодежь, он был свидетелем нескольких режимов. Он был консерватором, который проявлял интерес к филантропии. Кандидат просто идеальный!
28 апреля он принес присягу и стал заседать среди представителей знати, которые вершили судьбы страны. Поклонники старого Гюго, Гюго-романтика, сочли этот шаг предательством, вторым гвоздем, забитым в крышку гроба (первым стало вступление во Французскую академию). Как заметил Альфонс Карр: «Какой был смысл проходить через столько трудностей, становясь Виктором Гюго?»
{727}
Прошло всего несколько недель; новоиспеченный пэр готовился произнести вступительную речь в верхней палате парламента. И тут Виктора Гюго ждал сокрушительный удар.
Гюго искал «уютную квартирку», где они с Леони могли бы наслаждаться обществом друг друга, не боясь, что им помешают или начнут шантажировать. Он нашел такое место в тихом переулке Сен-Рош неподалеку от академии.
Обладай Гюго криминальным опытом и поразительным чутьем Жана Вальжана из «Отверженных», он, возможно, крепче сжимал бы ключ в руке в определенные вечера, когда шел в переулок Сен-Рош. За ним следили; агент притворялся, будто рассматривает витрины. После того как Гюго отпер дверь дома с левой стороны, агент встал у калитки и осмотрел довольно мрачный с виду дом. Так как консьержа не было, никто не спросил, что нужно незнакомцу. Судя по вывеске, здесь сдавались меблированные комнаты. Он мог бы ждать несколько дней и даже не увидеть, как выходит его добыча. Второй ключ позволял обитателям дома незаметно выходить с другой стороны и попадать на оживленную улицу Сент-Оноре.
Ночью 4 июля 1845 года Гюго и мадам Биар встретились на съемной квартире. Через некоторое время в переулок завернул экипаж. Через несколько секунд дверь в их комнату распахнулась, и на пороге появились два человека. Один из них держал перо и бумагу; второй был местным комиссаром полиции. Пока жертвы одевались, полицейские сделали важные записи. Любовников застали «за предосудительным разговором» и в «измятой одежде», это озна чало, что они застигнуты на месте супружеской измены и были не одеты.
В полицейском участке выяснилось, что женщина – жена Огюста Биара. Мужчина, за которым следил полицейский агент, звался «господином Аполло». Именно на это имя он снял комнату. Сначала арестованный уверял, что «Аполло» – его настоящее имя. Он надеялся, что муж Леони смягчится. Перед тем Леони потребовала развода, сославшись на «плохое обращение». Биар решил нанести ответный удар и нанял частного сыщика. Он отказался снять обвинения. Леони увезли в Сен-Лазар, тюрьму для проституток и изменниц. Гюго вынужден был раскрыть свое инкогнито. Как пэр Франции, он не подлежал судебному преследованию. Его любовницу увезли в тюрьму, а Гюго вышел из участка свободным человеком. В четыре утра он вернулся на Королевскую площадь, разбудил Адель и все ей рассказал.
В те времена парижская жандармерия выступала своего рода информационным центром, куда стекались сведения о распутниках. Тайные каналы вели прямиком из шкафчиков в префектуре в редакции передовых газет и журналов вроде «Силуэта» и «Корсар-Сатаны»
{728}. Пока редакторы поручали работу самым пронырливым репортерам, новости о происшествии достигли дворца Тюильри. Передавали, что король в ярости. Неприкосновенность пэров была политически щекотливым вопросом. Дворец позволил себе скрытые угрозы, которые возымели обычное действие: пошли слухи, что дело Биар – попытка прикрыть связь Виктора Гюго и особы, принадлежащей к королевской семье. В газетах виновника скандала называли «великим поэтом современной школы», «членом Французской академии», «пэром Франции», который достиг в своей жизни периода «осенних листьев». «Ну а наша дама – из Парижа («нотр-дам де Пари»)
{729}.
