Что до сына Саввы, тот рос на свободе, пострел. Клеил корабли, самолеты, коллекционировал жуков, пропадал по целым суткам. На коленях ссадины, лицо в царапинах.
Каждый, кто его видел, понимал — парень с характером, не нужен присмотр. С Хромовым Савва спорил, снисходительно щурясь, мол, ваши чувства, увы, устарели, теперь иначе смотрят на вещи. Он располагал ветхой картой с зашифрованными указаниями. Искал сокровища, устраивал тайники. Несколько раз Хромов встречал его на улице ночью, одного, с фонариком в руке. Всегда имел при себе лупу и складной нож, линейку и циркуль. Мать им гордилась. Отец разводил руками.
Успенский был первым, от кого Хромов узнал о приезде гипнотизера. «Так это, значит, его я видел сегодня утром!» — воскликнул он. Их разговор происходил на ступеньках, ведущих вниз, в библиотеку. Успенский пригласил Хромова на обед. «Аврора будет рада», — сказал он. Хромов подумал об официантке из «Наяды», которую рассчитывал сегодня пообъемнее рассмотреть, но не смог отказаться от приглашения. После того, что он краем уха узнал о внебрачных шалостях Авроры, ему хотелось ее увидеть, вдвойне.
Обед по настоянию Успенского, любившего, накрыли в саду под большим каштаном. Тень золотой рябью набегала на скатерть. Успенский помог принести кастрюлю с супом, хлеб, тарелки. Аврора вышла в прекрасном платье, очерчивающем ее слегка полноватую, но музыкально выгнутую фигуру. Она имела обычай облачаться довольно плотно и обтекаемо, набивая цену обузданной пышности. Из расцветок предпочитала гранатовый, темно-желтый, черный, никогда не носила голубого, бледно-зеленого, даже если настроение требовало именно этих красок.
За обедом только и разговору было что о прославленном гипнотизере. Успенский, отправляя в рот грибной суп, сказал, что в их город уже однажды приезжал прославленный гипнотизер. «Было это еще до моего рождения», — уточнил он, но таким тоном, что по сидящим за столом пробежал холодок. Все знали — Успенский считает то, что было до его рождения, временем своего истинного существования, ибо что такое рождение, вопрошал он, как не выдавливание меня из вечности истории в ничтожную обыденность жизни? По его словам, тогдашний приезд гипнотизера, если верить пожелтевшей и перетертой на сгибах прессе, сопровождался множеством событий, отчасти ужасных, отчасти смешных. Был ли это тот же самый гипнотизер, который собирался теперь осчастливить публику демонстрацией своих феноменальных способностей, о чем возвещали расклеенные по городу афиши с зеленым глазом, вписанным в красный треугольник, Успенский утверждать не мог. Савва воспринял известие о приезде гипнотизера скептически. Он считал гипноз лженаукой, развлечением для легковерных. Настя не была столь категорична. «Надо вначале посмотреть, а потом судить. Я непременно пойду на представление». Аврора поддержала дочь. «Обожаю такие штуки, даже если это ловкость рук».
Услышав о «ловкости рук», Хромов вздрогнул, он невольно в продолжение всего обеда воображал Аврору в руках двух залетных коммерсантов. Заглушая воображение, он поторопился описать, против своего обыкновения не приукрашивая, встречу с незнакомцем за завтраком в гостиничном буфете и высказал догадку, что он-то и был гипнотизером. «У меня на него особые надежды», — шутливо добавил он и рассказал о том, как не смог обналичить выигранный лотерейный билет.
Настя сидела на скамейке рядом с Хромовым, сбросив сандалии, и, покачиваясь, хватала пальцами ноги длинные стебли травы. Короткий рукав платья, приподымаясь, обнаруживал светлый оттенок загара, доходящий на кистях до кофейной смуглости. Запахи цветов с конкурирующих клумб кружили голову, полную видений, нечестиво вовлекавших мать и дочь. Светозарные озорницы. Кувшин с фруктовой водой, ходя по кругу, возвращал себе прозрачность и пустоту, как стихотворение, произнесенное много раз подряд.
Успенский рассказал Хромову об экскурсии, которую он проводил на днях. Бывшие с ним Настя и Савва перебивали его, добавляя смешные подробности. Можно было подумать, что он показывал руины и монументы не то труппе клоунов, не то пациентам психлечебницы.
«Там была такая толстая тетка, она все просила показать, где здесь в древности справляли нужду!»
«А тот, папа, помнишь, который, пока ты пересказывал миф о рождении человека из слюны носорога, выцарапал на крепостной стене слово „пенис“!»
«Варвары, — сказал Успенский, — тупое стадо, однородная масса, безликое множество».
«Но у каждого — свой пенис, своя вульва», — сказал Савва, не упускавший случая поспорить с отцом.
«Нет, один, одна на всех», — произнесла Настя задумчиво.
Аврора, увидев, что разговор принял рискованный оборот, поспешила переменить тему.
«Давно хотела тебя спросить, — обратилась она к Хромову, вся в золотистых пятнах, на ветру, — как продвигается работа над романом, ты говорил, что у тебя большие планы на сей раз».
«Да-да, — засмеялся Хромов, — переплюнуть Вергилия и кого там еще, вместе взятых».
«Хотела бы я стать прототипом…»
«Обещаю над этим подумать, — щедро улыбнулся Хромов. — Ты как предпочитаешь — по частям или целиком?»
Аврора посмотрела на него в сомнении.
«Замысел день ото дня становится для меня яснее и неотвратимее. Я еще не написал ни слова, но краски, фактура, пространство времени уже под рукой, стоит только начать, позабыв себя…»
Савва, которому разговор был неинтересен, ушел в дом и, мелькнув в окне, вернулся с планшетом на боку.
«Опять в дорогу? — не совсем одобрительно напутствовал его отец. — Кладоискатель!»
Савва, нимало не смутившись, помахал рукой и скрылся за раздвигающей кусты жасмина калиткой. Аврора вздохнула и посмотрела на часы:
«Настя, собирайся, тебе пора. — И объяснила Хромову: — Она у нас теперь ходит в студию лепки. Я считаю, что эстетическое воспитание должно стоять на первом месте».
Настя сунула ноги в сандалии и хмуро встала, допивая из стакана фруктовую воду. Успенский вызвался ее проводить.
«Пойдем в дом, — предложила Аврора Хромову. — Посуду вымою потом, я всегда немного сонная после обеда и не люблю солнца».
Хромов послушно последовал в темную гостиную.
«Хочу тебе кое-что показать. Я нашла это у Саввы в комнате».
Хромов взял на ладонь колоду карт, рубашку которых украшали любовно отснятые бесстыдницы всех мастей.
«Хотела бы я знать, кто ему всучил эту гадость!»
Она села рядом с Хромовым на диван, закурила.
«Я понимаю, что мальчишка растет, ему нужно, так сказать, разряжаться, но меня тревожит мысль, что в этом опасном возрасте кто-то захочет сформировать его по своему вкусу, внушать всякие идеи, даже, допустим, из лучших побуждений. Я — руссоистка: если уж взрослеет, пусть — сам, естественно».
«Да-да, опасный возраст», — кивнул Хромов, стесненный находящимся вблизи, таким желанным и, видимо, желающим телом, пускающим ароматные кольца.
