Кланя за зиму вытянулась, похорошела, в глазах у нее появилось что-то загадочное, влекущее. Как заметил старик Тимофей Гаврилович, прапорщик стал тщательно следить за собою, под воротник заношенного кителя начал подкладывать белую, свежую полоску ткани и мелом чистил пуговицы, не позволял себе отпускать на лице щетину, как это делали другие казаки, — каждое утро скреб щеки немецкой бритвой.
Иногда дед подкатывался к Вырлану с вопросами насчет его прошлого, родителей. Очень хотелось знать Тимофею Гавриловичу, богат прапорщик или беден, есть ли у него надежное место, где он может обосноваться в будущем — ведь не век же ему воевать, придется прибиваться к родному берегу, — во Вырлан от этих вопросов уходил, вежливо улыбался, смотря сквозь деда, и это деду не нравилось. Он тревожился не за Вырлана, а за Кланю, подавленно стискивал в кулаке бороду и, поскольку был человеком стеснительным, то отставал от прапорщика.
Вырлан тоже был человеком стеснительным, он ощущал себя виноватым, поскольку не все мог рассказать деду. Отец у Вырлана, образованный сельский учитель, был комиссаром одной из красных дивизий, мать — начальником госпиталя там же, старший брат — командиром разведэскадрона у Буденного, второй брат вообще работал в секретариате у Ленина, один только Дмитрий Вырлан — непутевый человек, по определению родичей, а по определению товарища Троцкого — вообще классовый враг — служил у белых...
Ну разве расскажешь об этом славному старику Тимофею Гавриловичу? Он не сдержится где-нибудь, проговорится и тут же подпишет Вырлану смертный приговор: семеновская контрразведка особо церемониться не будет.
На нынешний день только одна радость и освещает прапорщику дорогу, словно некий теплый огонек — Кланя. Он влюбился в нее сразу, безоглядно, едва увидев в большом мрачном доме с крохотными подслеповатыми окнами.
При встречах с Кланей прапорщик делал строгое учительское лицо, вид у него становился неожиданно неприступным, даже высокомерным, а внутри все мигом приходило в смятенное состояние, сердце начинало сладко ныть. Он замечал заинтересованные Кланины взгляды и боялся в них поверить.
К апрелю артели — если, конечно, старательские казачьи бригады можно назвать артелями — поставили атаману три пуда двенадцать фунтов рудного золота. Это было много, очень много — ни одна артель на Дальнем Востоке не могла похвастаться такой добычей, хотя в войну золото, словно почувствовав людскую кровь, само полезно на поверхность, найти его было легко, но легкое золото обладало способностью колдовски улетучиваться, исчезать либо притягивать к себе другую кровь. Вырлан, размышляя об этом, лишь мрачнел да украдкой поглядывал на Кланю — ему, как и деду Тимофею Гавриловичу, хотелось, чтобы жизнь у этой славной девушки была безоблачной, и если Богу будет годно, чтобы они соединились, уж он постарается сделать все, чтобы так оно и было.
Однажды — это случилось уже давно, сразу после Рождестства, дней через пять или шесть, в мягком и теплом апреле уже и не вспомнить точно, когда это было, — повалил снег. Густой, крупный, каждая снежина в лепешку, снег шлепался на землю е тяжелым чавкающим звуком, очень быстро украсил ее, сделал нарядной, прикрыл белым одеялом грязную человеческую топанину, обнажившиеся макушки гольцов, камни, выступившие по обеим заберегам реки, привел не только природу, но и души людей в некое очищенное, приподнятое состояние.
Бригады продолжали работать под присмотром Белова, а Вырлан, почувствовав себя неважно, решил малость подлечиться. Две недели назад у него в груди появились хрипы, организм прапорщика начал работать теперь, будто дряхлая корабельная машина, давно не видевшая ремонта, иногда Вырлан просыпался ночью от шлепанья мокрети, скопившейся в собственной груди, ослабевший, сам себе противный, с липким лбом и тяжело бьющимся сердцем. Всякие хвори и простуды в Сибири всегда вышибали хорошей банькой.
Дед выкатил из-под навеса десяток березовых чурок и принялся ловко расколупывать их старым, с истесанным лезвием топором. Через двадцать минут труба над банькой, похожая па обломок орудийного ствола, грозно нацелившегося в небо, выпустила на волю первое колечко дыма. Вырлан, глянув, нет ли неподалеку деда, попытался откашляться и пропустил момент, когда под окном невесомой тенью проскользила Кланя, увидел ее уже в проеме двери, испуганную и озабоченную одновременно.
— Это когда же вы успели простудиться? Ведь еще вчера ничего не было. Или было?
Вырлан произнес неопределенно:
— Да вот, проворонил... — Улыбнулся натянуто: — Попробую банькой клин вышибить.
— Дедуня баню уже затопил. Но баня — этого мало, господин прапорщик.
— Кланя, не зовите меня, пожалуйста, господином прапорщиком, — неожиданно попросил Вырлан, дивясь собственной смелости, — не надо. У меня есть имя.
— И как вас зовут?
— Родители звали Митей.
— А отчество?
— Алексеевич. Дмитрий Алексеевич. Но лучше без отчества.
— Я вам, Дмитрий Алексеевич, к бане травяной отвар сготовлю.
— Лучше просто Дмитрий. Митя.
— Извините, — Кланя засмущалась, — я так не могу.
— Я тоже с ходу не могу, — призвался Вырлан, — пороху не хватает, а некоторые предлагают с ходу обращаться на «ты». Это уж совсем. В общем, у меня так не получается.
— После бани выпьете отвару, потом через час еще и под тулуп до утра. Пропотеете хорошенько, а утром встанете как новый целковый.
Так оно и вышло. Утром он был здоров, в легких ничего не чуфыркало, не сипело, не хрипело, не чавкало. Поев немного копченой медвежатины — целебного мяса, предложенного Кланей, — Вырлан собрался было проверить, чего там накопали подопечные старатели. Увидел Кланю, поклонился ей.
— Благодарю вас, — Вырлан приложил руку к груди и еще раз поклонился, — если бы не вы, я бы наверняка еще пару месяцев прокашлял.
В ответ прапорщика обдало таким радостным сиянием, сыпанувшим из девичьих глаз, что он едва не зажмурился, в висках что-то громко застучало.
Через неделю ночью Вырлан проснулся от того, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Не открывая глаз, прапорщик для вида всхрапнул, перевернулся на бок, сунул руку под подушку и, выхватив оттуда наган, спросил, вглядываясь в сумрак:
— Кто здесь?
В тусклом свете коптюшки, горевшей в комнате всю ночь, заметил в полутора метрах от топчана, на котором спал, Кланю. Она, увидев, что Вырлан очнулся, проговорила шепотом:
— Вы сильно кричали во сне. Я подумала, не случилось ли что?
Вырлан сунул наган под подушку.
— Простите, мне приснилось, что меня снова ранило.
Кланя сделала шаг вперед, неожиданно нагнулась над ним и погладила пальцами по щеке:
— Бедный вы!
Прапорщик вспыхнул свечкой, словно мальчишка, но ничего не сказал. Кланя еще раз погладила его по щеке — прикосновение было невесомым, — выпрямилась. Глаза ее в коптюшечьем сумраке были огромными, темными, как у Викомученицы. Кланя вздохнула и исчезла. Будто шаманка. Вырлан протер глаза — девушки не было. Огляделся по сторонам: Белов бормотал, переговариваясь во сне с братом, который погиб в Хабаровске от бандитского ножа, его «земеля» казак Сотников — дальний родственник заваленного тигром Емельяна — хрипел: во сне он угодил в газовую атаку...
