Вырлану было жаль этих людей, но он ничем не мог им помочь; поморщившись горько, уронил голову на подушку и уснул, разом погружаясь в красную горячую муть, в некий чертенячий котел, в звуки стрельбы, в крики, в шипенье осколков и пуль.
В самом конце марта в распадок деда Тимофея Гавриловича прискакали два офицера в сопровождении полутора десятков казаков: один — капитан с серым, словно запыленным лицом, другой — молодой лощеный поручик с ухоженной, лоснящейся от американского бриолина прической.
Поручик лихо спрыгнул с коня, бросил на землю повод и с интересом посмотрел на деда, поспешившего выйти из дома.
Произнес неодобрительным тоном:
— Неплохо, однако, спрятались!
Дед виновато развел руки в стороны:
— Извиняйте, ежели что не так, ваше благородие! Капитан неспешно слез с коня, засунул руку под седло, проверяя, сильно ли вспотел его гнедой, произнес спокойно:
— Ты, Емцов, без нужды не придирайся.
Поручик на одергивание капитана даже не обратил внимания, увидел, что брошенный им повод никто не подхватил, грозно щелкнул плеткой по голенищу сапога. К поводу в тот же миг подскочил низенький казак в вытертой мерлушковой папахе.
— А где, дед, у вас прапорщик Вырлан? — спросил поручик.
— Как где, ваше благородие? Там, где ему и положено быть — на добыче металла. А вы чего, — дед сощурился жестко, словно выслеживал дичь, — с проверкой приехали, что ли?
Емцов не посчитал нужным ответить старику, щелкнул плеткой но сапогу и обратился к капитану:
— Может, сейчас мы и поедем на эту до-бы-чу, а? Посмотрим на благородный металл?
— Не спешите, Емцов. Знаете, где нужна спешка?
Емцов расхохотался, поправил пробор на набриолиненной голове.
Прапорщик Вырлан после первого же вопроса повял, зачем пожаловали эти господа. Собственно, тут и понимать было нечего.
— Как и при каких обстоятельствах урядник Сазонов был включен в вашу команду? — с ходу спросил Емцов.
— Команду формировал не я, — спокойно ответил Вырлан, — я ее принял, когда она уже была собрана.
— Допустим. Но по сути, Сазонов был вашим заместителем в команде. И вы хотите сказать, что раньше не были знакомы со своим заместителем?
— Не был.
Емцов с восхищенным видом покрутил головой:
— Не верю!
В конце допроса выяснилось, что Сазонов был задержан во Владивостокском порту — он пристроился к бригаде докеров. Если бы в семеновскую контрразведку не стукнул один из осведомителей, беглеца вряд ли бы сумели задержать.
— И что же будет с Сазоновым? — спросил Вырлан, подписывая протокол допроса — гости оказались ревнителями процессуального производства, потребовали, чтобы прапорщик подписал каждую страницу в отдельности.
— Военно-полевой суд решит, — равнодушно ответил поручик, — Сазонова будут судить как дезертира. По законам военного времени.
Вырлан почувствовал, как у него задергалось левое веко; что такое военно-полевой суд, он хорошо знал — похоронил двух своих товарищей, расстрелянных по приговору «полевиков».
— Но война кончилась.
— Война кончилась, а закон никто не отменял, забыли, прапорщик? — В голосе Емцова послышались издевательские нотки. — Гражданская война переросла в классовую. Это единственное, в чем мы сходимся с большевиками.
— Все-таки скажите, что ждет урядника?
— Пуля, — коротко и спокойно ответил поручик.
— Альтернативы нет?
— А что вы хотите?
— Прислали бы урядника к нам, мы бы поставили его на рабочее место, добывал бы металл на пользу России.
— Он у вас уже был, только ничего путного из этого не получилось.
— Пришлите в цепях, но не убивайте. Пусть работает.
— Я против этого. Сазонова надо наказать обязательно. Хотя бы ради одного — чтобы другим было неповадно.
Во второй половине апреля, когда дедов распадок сделался белым от цветения — рано и очень густо зацвела дикая вишня, — пришло печальное известие: урядник Сазонов был расстрелян.
Во Владивостоке установилась небывалая для апреля жара — набережные дымились, исходили сизым струистым паром, к железным бортам судов невозможно было прикоснуться.
В один из таких жарких дней к Писареву на квартиру вновь пожаловали контрразведчики, одетые, несмотря на жару, в плотные, отлично сшитые костюмы.
Господин Писарев, вам положен гонорар, — произнес один из них и достал из кармана ведомость и тощую пачечку денег, перетянутую полосатой банковской бумажкой.
Писарев бросил на пачечку быстрый взгляд и поморщился: во Владивостоке, где принимали либо золотые николаевские пятерки с червонцами, либо йены и доллары, на эти бумажки даже пустую пачку от папирос не купишь.
— А в долларах или йенах нельзя? — спросил он.
— Нет.
Бывший штабс-капитан вздохнул,
— Недорого же вы цените наш труд.
— Совсем напротив. Как истинно русскому человеку мы выдаем вам истинно русские деньги — рубли. Патриоты от иностранной валюты обычно отказываются.
— Ну, это обычные люди, а я — человек необычный.
Старший промолчал, извлек из кармана расписку, заранее отпечатанную на машинке.
— Для того чтобы окончательно поставить точки над «i», нужны две подписи — в ведомости и в расписке.
— Не оставлять следов нельзя?
— Об этом следе никто никогда не узнает. — Старший достал из кармана пиджака вечное перо, открутил колпачок.
Писарев взял перо, вздохнув, дурашливо поплевал на него и расписался. Вначале в одной бумаге, потом в другой.
— Осталось провести заключительный этап операции, — сказал старший, — и мы с вами, Сергей Артамонович, разойдемся, как в море корабли. Красиво, торжественным строем.
— Хорошо, что без салюта, — Писарев выразительно щелкнул пальцами, — таких салютов я боюсь.
— Завтра вы должны послать Григорию Михайловичу депешу следующего содержания: «Все готово к восстанию. Владивосток, соскучившийся по сильной руке и порядку, уставший от мелких переворотов, в результате которых к власти приходили никчемные люди, безоговорочно поддержит Вас. Последний разговор с братьями Меркуловыми состоялся два часа назад. Они делают ставку на Вас, Ваше высокопревосходительство, и только на Вас. Сообщите о дате Вашего выступления из Порт-Артура». — Старший умолк и удивленно поднял брови. — Сергей Артамонович, да вы, никак, обладаете памятью Цезаря, Сенеки и Фомы Аквинского, вместе взятых?
— А что, собственно, я такого сделал? — уловив опасные нотки в голосе контрразведчика, жалобно произнес Писарев.
