«Идиотка! — раздался в ее голове голос. — Может быть, ты надеешься, что он возьмет тебя с собой?»
«Нет, — мысленно возразила она. — Не такая уж я наивная. Если бы он меня любил, то не оставил бы в чреве пирамиды. Я хочу, чтобы он убежал… чтобы избавиться от него!»
Да, это было единственным решением. Когда Нетуб окажется на другом конце света, она наконец-то обретет покой. Она забудет о нем, излечится от него. Надо только, чтобы образ его больше не стоял перед глазами, чтобы она не знала, где его искать, — лишь тогда она сможет вновь начать жить.
Взяв какое-то красное покрывало и закутавшись в него, чтобы ее нельзя было узнать, она вышла из комнаты. Прикрыв лицо, выскользнула во двор. Она знала, что ей доверяли. Разве не была она в глазах солдат фавориткой Анахотепа, той, которая согласилась похоронить себя заживо? Они не осмелились бы удержать ее.
Оба часовых вскочили при ее приближении, и ей пришлось приоткрыть лицо.
— Я иду за благовониями для фараона, — произнесла она тоном, не допускающим возражений. — Ему плохо от вони этого свинарника.
Они склонили головы, не выдержав ее взгляда. Она покинула дом пивовара и пошла, прижимаясь к стенам, намереваясь смешаться с гуляками, которых было еще немало, несмотря на поздний час. Это был квартал со множеством увеселительных заведений, привлекавший моряков и погонщиков верблюдов.
Через некоторое время она повернула обратно, закрыв лицо, чтобы солдаты ее не узнали.
Она шла будто во сне. Ей казалось, что она могла бы пройти сквозь тела пьяных горожан, ошивающихся у порогов пивных. Все ей казалось дымом. Все, кроме Нетуба Ашры. Не существовало ничего, кроме него. Она вдруг поняла, что жаждет его тела, хотя он и предал ее, без колебаний решив оставить внутри пирамиды. Это было сильнее ее, и она сама себя ненавидела. Как она могла потерять свою гордость? Неужели это и называется любовью? Как можно желать погрузить пальцы в курчавые волосы мужчины, который хладнокровно обрек ее на смерть в мрачной гробнице? Она проклинала эту рабскую покорность своего тела и разума, против которой была бессильна.
Какие-то моряки пытались схватить ее за руки, но она вырвалась. Они не настаивали, испугавшись пристального взгляда этой девки, вероятно, накурившейся гашиша.
Она вошла в большой дом с узкими окнами. Оглушающий запах вина, усиленный жарой, ударил ей в нос, и, не выпив ни капли, она почувствовала опьянение. Она зашаталась, оглушенная сочетанием острого запаха мужского пота и жареного мяса, как тогда в пустыне во время пиршества каннибалов, последовавшего за смертью Дакомона.
Держась рукой за стену, чтобы не упасть в обморок, она прошла по длинному коридору, заставленному корзинами и большими кувшинами. Все здесь лежало вперемешку: оливки, сушеный виноград, амфоры с восковыми пробками, наполненные густым черным вином из Греции, пить которое нужно было разбавленным. На полу виднелись лужи из пивной пены — вязкой, пахнущей плесенью. Ануна вышла в сад, освещенный потрескивающими на ветру факелами, искры от которых падали на головы и плечи слишком пьяных, ничего вокруг не замечающих людей. Все бандиты были здесь, они сидели или лежали вокруг огромного низкого стола на бронзовых ножках. Большинство их них были обнажены, их груди и животы блестели от жира, пота и соусов. Когда их пальцы, которыми они брали еду, становились липкими, они вытирали их о свои бороды или волосы. Гвалт, перемежающийся смехом, ругательствами и непристойностями, делал центр сада похожим на поле битвы. Для еды грабители использовали орудия убийства: мечи, кинжалы, ножи. Молочных поросят они разрезали теми же лезвиями, которыми перерезали горло своим врагам.
Ануна стояла в нерешительности, потрясенная этим безумным ликованием, видом хищных челюстей, разрывающих мясо, и рук, шарящих в блюдах, которые трясущиеся подавальщики быстро ставили на стол, после чего так же быстро убегали на кухню.
Они праздновали победу, пили за похищенные сокровища, которые сделают их богачами. Карлики тоже были здесь. Они сидели прямо на столе среди еды, шатаясь, ходили между кубков, иногда падали на блюда. Один из них спал с открытым ртом, нежно обвив руками жареную антилопу, словно обнимая проститутку.
Ануна стояла в тени, боясь быть замеченной пьяным сбродом. Это была какая-то невообразимая разнузданность, в которой вырвалась наружу вся тупость пирующих, высвобожденная вином и пивом. Хвастаясь силой, бандиты пытались соперничать со львами, перемалывая своими челюстями кости зажаренных целиком животных. Они ломали зубы и даже не замечали этого, проглатывая их вместе с раскрошенными костями. Они бегали в глубину сада, туда, где прислуга соорудила кухню под открытым небом, находили среди отбросов шкуры, содранные с животных, напяливали их на себя вместе с отрубленными от туш головами и маршировали вокруг стола, испуская воинственные крики. Некоторые, обожравшись, со стонами катались по земле в собственной блевотине. Были тут, разумеется, и проститутки… Сборище уродливых самок, нанятых в соседней пивной. Им приходилось много платить, поскольку девиц из борделя пугала прыть людей пустыни с зубами каннибалов. Одну из них в этот момент засунули в тушу быка, и она отбивалась от насиловавшего ее бандита. Страшно было смотреть на эту пару, предающуюся блуду меж ребер зажаренного животного, и на этого мужчину, чье семя смешивалось с соусом, тогда как его собутыльники продолжали есть, отрезая себе большие куски мяса от импровизированного «брачного ложа».
Ануна не могла оторваться от стены дома. В жаровни набросали конопли, дым которой усиливал всеобщее опьянение, и у девушки начала кружиться голова.
Вскоре бандиты устроили своеобразное соревнование, как всегда бывало во время подобных пирушек. Им хотелось, кричали они, разбавить пресную пищу невиданными специями. Они повытаскивали из сумок, висевших у каждого через плечо, жемчуг, драгоценные камни и золотой порошок. Ануна поняла, что Нетуб уже поделил добычу, и этот «банкет» был чем-то вроде прощального ужина, после которого банда распадется. Из глупого тщеславия грабители принялись посыпать мясо пудрой из чистого золота или засовывать во фрукты алмазы; кое-кто пытался растворить в вине жемчужины. Они пожирали эти сокровища, чавкая от удовольствия, считая, что золотой порошок придает пище чудесный вкус. Некоторые, хлопая себя по животу, громко заявляли, что наконец-то чувствуют себя богачами, что богатство будет прорастать в них и кости у них станут золотыми, а яйца — рубиновыми.
— Брюхо — самый лучший кошель! — вопил один из них. — Меня не обокрадут, когда я буду спать!
— А чтобы расплатиться с заимодавцами, ты насрешь им в руку! — подхватил кто-то и разразился хохотом.
Покончив с мясом, они закричали, что у них проснулся аппетит, что ужин только начался. Они притворились разъяренными, чтобы напугать прислугу, но, увлекшись, сами себя убедили в том, что действительно умирают с голоду и что до сих пор им подавали лишь крохи. Все вскочили и с руганью бросились к жаровням, прислуга в ужасе убежала. Увидев, что на кухне больше ничего нет, они бросили в огонь нескольких собак, вертевшихся поблизости и пожиравших потроха. А остальным отрезали лапы и живьем насадили на вертела. Бедные животные визжали от боли, а огонь уже опалил их шерсть, распространяя невыносимую вонь.
