Из детишек, так получилось, снова уцелели только двое мальчиков, как рок какой был в роду. Когда старший, Валериан, подрос в статного хлопца, отец естественным путем захотел видеть в нем своего помощника, а в последствие и преемника. Но не тут-то было. Валериан взял, да из дома-то и ушел. Без скандала, без предупреждения, казалось и без причин. Характер. Много лет считали его сгинувшим, бабка у батюшки все спрашивала – как ей поминать сына, «за здравие» или «за упокой»? А батюшка каждый раз отвечал – как сердце чует, но пока возможный срок жизни не вышел, а точных известий о кончине не имеется, то «за здравие» – не грех, можно. Она и молилась. Младший, Вениамин, помогать стал отцу еще в отрочестве и хозяйством не тяготился. Уже старея, дед остепенился, осел и открыл на соседней от дома улице скобяную лавку. Эх, еще б и керосиновую лавочку открыть, да вдвоем не потянут они с сыном. Разжиться не разжились, но дела вели крепко.
И как-то на Пасху Бог послал подарочек – возвернулся старшенький. Живой, невредимый. Заматеревший. Бабка взялась было рыдать, да дед цыкнул – не сметь, праздник же! А уж в ночь, захмелев с дороги и от домашней благодати, сын рассказывал всякие небылицы. Про край Сибирь, про реку Енисей, про золото, которое аж паровой машиной намывают, столь его там немеряно. Про самородки по два пуда, что даются в руки только везунчикам. Про терем среди тайги со стеклянными стенами, галереями и оранжереями, в которых растут апельсины да ананасы. В общем, шутки-прибаутки, сказки пьяного мишутки.
Утром, хлебнув рассольчику, отец припомнил сыну ночные байки, да хохотнул, почесывая живот. Радость всё-таки какая! Сын объявился. Но радость-то радости рознь. Валериан полез за сброшенными вчера в сенях сапогами, и, отломав от них каблуки, стал сыпать на стол золотые чешуйки, да редкий самородковый горох. А из-под стелек достал пачки ассигнаций. Дед прекратил чесать пузо, так и сел с открытым ртом на лавку, да и стал чесать затылок. А сын разложил всю добычу на четыре примерно равных кучки, и отдал часть отцу, часть брату, четвертину снес в церкву, да и себя не обидел. Бог велел делиться.
Ну, вот тут бы и сбыться всем мечтам и чаяниям деда – хоть керосиновую лавку открывай, а хоть и свечной заводик ставь! Но снова не вышло. Получив братов дар, пришел на поклон к отцу младший, Веничка: «Отпусти, батя! Хочу свое дело начинать, не резон трем хозяевам в одном улье плечами толкаться». Дед отпустил. Но, слава Царице небесной, в этот раз недалеко ушел сын. В соседнем городишке и лавку открыл, и дом поставил, и семью завел. Ездил к родителям по праздникам, внуков возил. Да и в родном дому детские ножки по лесенке вскоре затопали.
***
Тут начинались уже собственные воспоминания Клима. Помнил он весеннее утро, когда приехал его дядечка, но почему-то один, без тетечки и без двоюродных братиков. Один одинешенек. Потом Клим впервые слышал, как бабушка кричала громко, на весь двор, как не принято было у них в семье. Так что и соседи слышали: «Проклясть не прокляну, но, если возвернется, видеть ее, окаянную, ни в жисть не желаю!» Бабушка кричала, а мамка увела Клима наверх, в спальню, но слышно было и оттуда.
С тех пор удача отвернулась от дядечки, как поговаривали взрослые за столом. То ли не надо было вовсе покидать вотчину, то ли новый дом поставил он на нехорошем месте, то ли просто невестка сучкой оказалась. Сбежала с полюбовником, и детей прихватила. Внуков, как бабка с того дня считала, у нее осталось двое – младший Клим и старший Глеб. Всё.
Деловые успехи дядечки тоже пошли на убыль. Отец с братом все помогали ему, все вкладывали, все латали, пока и латать-то стало нечем и нечего. Шальное богатство как пришло, так и ушло. Дядя Веня запил. Отец продал скобяную лавку здесь, и уехал к нему, чтобы снова помочь, вытащить. Но получилось все не так, а наоборот – сам увяз. Мамка Клима и Глеба сохла у свекров от тоски одна, да так и завяла. Похоронили ее, а через год и деда. Когда из соседнего городка пришло известие, что братья по пьянке оба угорели в бане, а дом остался пустовать заколоченный – бабка слегла. К тому времени Глеб вырос уже, и пришел к ней, лежачей, но пребывающей в твердом уме и памяти, просить пустующий дом в наследство. Бабка уже знала, что такое отпускать родную душу без благословения, все одно – уйдет, а сама измаешься, и она, перекрестив внука, дала добро. Так гимназист Клим Неволин остался один из большой семьи с немощной бабушкой на руках.
Он окончил учебу на «хорошо» и «отлично», но дальше, куда уж было идти за знаниями – бабушка слабела год от года. И уходить из дому надолго он уже побаивался, мало ли что ей понадобится. И ухода ей все больше требовалось, сама уже далеко не все могла. Но память и ум сохраняла ясные. Клим пристроился по случаю в одну конторку, на полдня работы, писал и переписывал разные бумажки, выполнял порученья, получал какое-никакое жалование. Дом был свой, платить за жилье не требовалось. У бабушки были некоторые сбережения, но Клим старался в них не залезать и просил у нее редко. Им хватало. В день выплаты, он накупал сладостей, раз от раза все «помягче», и они с бабушкой пили у нее в комнате чай, много разговаривали, смеялись, она вспоминала и рассказывала былое. Клим очень любил такие вечера.
Однажды он шел домой. Шел прогуливаясь, не торопясь, никуда заходить не собираясь – а куда, все равно денежек оставалось ровно до получки, только на хлебушек. Была теплая осень, ветер шуршал золотистыми листьями, от них пахло пьяно и пряно. Клим наслаждался. Тут на пути он увидел полную даму с похожими на нее двумя девочками-подростками и кучей чемоданов и коробок. Никаких средств передвижения по близости не наблюдалось. Дама взопрела, обмахивалась платком и глубоко вздыхала, оглядываясь.
– Мадам! – в нынешнем Климовом настроении не было места никаким страданиям, ни своим, ни чужим, ни даже дорожным. – Изволите извозчика ждать? Желаете, с большой улицы пригоню, а то Вы аж измаялись вся.
– Ох, добрый человек! – мадам заломила руки. – Помогите. У нашей-то кареты подпруга отломилась, так черт-наш-кучер, уже час как уехал, нас бросил. Не вернулся, и не прислал никого. Я не могу ни девочек, ни вещи оставить. Один извозчик мимо проезжал, а как я адрес назвала, так плюнул и умчался. Что это у вас за город-то такой! С первого дня все плохо.
– Не ругайте, дамочка, город у нас хороший! Вы, видимо, приезжие?
– У меня мужа сюда перевели, да он сам сейчас в отъезде по делам казенной надобности. А за нами к пароходу кучера прислали. Да вот…
– А что за адресок-то?
Мадам назвала. Клим засмеялся. Потом извинился.
– Прошу глубокого пардону, что так невежлив с исстрадавшимися путницами. Простите. Но и извозчика понять можно. А кучеру Вашему голову оторвать! Адресок этот – вон в конце аллейки изволите зеленый заборчик видеть? А от него третий двор вправо – ваше новое жилище и есть. А Вы тут час маетесь! Уж вся дворня тут как тут должна была быть. Гоните его, как придём.
– Придём? Вы что же, нас сопроводите?
– А как же! Не посмею же я бросить на дороге моих дорогих сожительниц по городу! Девочки! По шляпной коробочке унесете? – те закивали, уже застоявшись как молодые кобылки.
