— Хрипунов, сколько нам еще до этой гряды осталось?
— Да черт его знает, глаза залепило, не вижу. Думаю, что скоро, только бы не сбиться. Коней в поводу придется вести.
— Веди!
Цепочкой, смутно различая перед собой лишь конские хвосты, двинулись вперед. Первым шел Хрипунов, за ним — Полозов, дальше — Гриша-Миша и стражники. А снег валил все гуще и гуще, будто все небесные запасы, которые скопились к этому дню, устремились на землю. Крупные, едва ли не с ладонь, холодные хлопья залепляли лица, густо ложились на плечи, и снежная тяжесть становилась даже ощутимой.
«А вдруг они передумали? Может, к своему зимовью стали собираться, а не к тайнику? — спрашивал самого себя Полозов и отгонял тревогу, которая точила его. — Нет, сомнений быть не может. К тайнику они собрались. К тайнику!»
Понимал, конечно, полицмейстер, что решился на отчаянный риск. Когда Хрипунов, наблюдавший за домом Катерины, прибежал и доложил, что шайка куда-то собирается и все седлают коней, Полозов, не раздумывая, вывел своих людей в тайгу — надо было опередить и первыми оказаться в нужном месте возле каменной гряды. Верил он, что Столбов-Расторгуев не устоит перед соблазном захватить тайник с золотом и двинется в тайгу. Главное теперь — успеть и устроить засаду.
Он сильнее натягивал повод коня, стараясь не отстать от Хрипунова, смахивал тающий снег с лица и шел, не собираясь давать команды на привал, хотя и устал изрядно.
И в это самое время, разметывая густой снег, неизвестно откуда налетел ветер, ударил резкими порывами, быстро набрал силу, и верхушки елей, закачавшись из стороны в сторону, породили глухой, несмолкающий шум. Все смешалось. Или небо упало на землю, или, наоборот, земля поднялась в небо. Полозов вытягивая перед собой руку и не видел ее.
Стало совершенно ясно, что дальше идти невозможно, что эта ходьба вслепую может увести неизвестно куда. Полозов догнал Хрипунова и на ухо прокричал ему, что надо где-то остановиться на привал. Приткнулись под старым кедром, нижние сучья у которого росли так плотно, что образовывали своей густой хвоей настоящую крышу. Здесь, у ствола, даже снег лежал неглубокий. Отдышались, отряхнулись, коням ослабили подпруги, чтобы и они тоже передохнули. Кто-то из стражников даже умудрился скрутить самокрутку, и прикурить ее. Из-под согнутой ладони вылетали искры и гасли.
Ветер не утихал. Тугой гул, гулявший по верхушкам деревьев, то и дело прорезался резким, протяжным скрипом — стволы не выдерживали и ломались. Оторванные ветки хвои летели вперемешку со снегом. Иногда хлопались на землю увесистые сучья. Настоящая буря пласталась над тайгой. Она как будто для того и поднялась, чтобы загородить путь людям, сбить их с верного направления и замести, накрыв глубокими сугробами.
— А-а-а-а! — невнятно донесся сквозь порывы бури протяжный крик.
— А-а-а-а! — последовало в ответ.
Что кричали, разобрать было невозможно, но ясно и без слов, что кто-то перекликался, стараясь не потерять друг друга в белой круговерти, которая без устали продолжала ухать и гукать вокруг.
Голоса приближались.
Полозов мгновенно догадался, что случилось самое плохое, что можно было только придумать: не успели они опередить людей Столбова-Расторгуева, теперь внезапно встретились с ними в самом неподходящем месте, и те, перекликаясь, выйдут сейчас прямиком к кедру.
— Заряжай! Приготовиться! — отрывисто скомандовал он, и карабин мгновенно оказался у него в руках.
Хоть и плохо его расслышали, но команду повторять не пришлось; Гриша-Миша и стражники сами сообразили, какая к ним приближается опасность, что это не заблудившиеся путники перекликаются между собой, а разбойничья шайка, от которой не следует ждать пощады, вот-вот появится перед ними. Встали полукругом возле кедра, изготовились, кто-то на колено присел, и в эту самую минуту, ни раньше, ни позже, буря, словно израсходовав свой первоначальный порыв, начала стихать, словно разом обессилела. Резкие порывы сникли, гул в верхушках деревьев ослабел, и различим стал, довольно ясно, надсадный, хриплый голос:
— Сюда давай! Сюда!
От кедра до ближних елей было небольшое расстояние, и теперь, когда буря напор ослабила, эти ели мутно обозначились перед глазами, и можно было уже разглядеть, что за елями двигаются какие-то фигуры. Двигаются быстро, ходко, и вот сейчас они окажутся на малом пространстве, которое разделяет ели и кедр. Дальше ждать было уже опасно: одолеют в несколько прыжков неширокую полосу, навалятся скопом и сомнут — очень уж силы неравные.
Полозов прицелился и выстрелил первым. Следом захлопали карабины и ружья Гриши-Миши и стражников, за елями кто-то пронзительно, по-щенячьи взвизгнул, кто-то закричал, а следом в разнобой ударили ответные выстрелы. Темные фигуры откатились в глубину ельника, исчезли за белесой мутью. Полозов, пользуясь короткой передышкой, скомандовал, чтобы укрылись за кедром, и сам попятился, желая найти защиту за огромным стволом, но не успел.
Неведомая сила толкнула его в плечо, опрокинула навзничь, и карабин, который он выронил из рук, утонул в снегу. Он еще слышал выстрелы, крики, но они становились глуше, глуше, и вот уже сменились четкими, быстрыми ударами в голове — будто молотком стучали, забивая нестерпимую, рвущую боль. Мгновенно пересохло во рту, шершавый язык стал цепляться за зубы, и Полозов хотел загрести пригоршню снега, чтобы ухватить его губами, но не смог пошевелить рукой, только слабые пальцы разжались и замерли.
А после наступило забытье, в котором он чувствовал лишь одну боль, да изредка всплывал неизвестно из каких глубин памяти женский голос, выводил, страстно и старательно: «Ночи, последним огнем озаренные, осени мертвой цветы запоздалые…» И обрывался, исчезал внезапно. И снова возникал, и снова пропадал.
Когда же он зазвучал в очередной раз, его грубо перебил мужской голос — хриплый, перемежаемый надсадным кашлем. Таким он показался несносным и нетерпимым, что Полозов возмутился — он не желал его слышать. Возмущение было настолько сильным, что он открыл глаза, и первое, что увидел, вернувшись из забытья, это большой медный таз, над которым поднимался, растворяясь в воздухе, легкий парок. Повел глазами, разглядел, что таз держит какой-то мужик, кашляет, отвернув голову в сторону, и одновременно что-то говорит — сердито. Прислушался и различил слова:
— Да я же русским языком тебе толкую, корова, по-русски талдычу — не горячая она, давно остыла. Ты тряпки тащи и ножницы, не руками же старую повязку рвать, она и так присохла!
В ответ что-то со звоном стукнуло, и мужик продолжил:
— А норов мне свой показывать не надо, вожжи возьму, весь норов выбью! Я тут высокого чина от смерти спасаю, а она фордыбачит! Давно я тебя не лупил — разбаловалась! Тащи тряпки и ножницы не забудь.
Голова у Полозова закружилась, но уже без разрывающей боли, он закрыл глаза, и показалось ему, что он тихо и плавно куда-то поплыл. Ему стало легко, даже радостно, и с ощущением этой радости он уснул. Именно уснул, а не впал в новое забытье.
