«Я болен», — думал Колышко.
Теперь его пугало сегодняшнее приключение, и самая поездка к Биоргам представлялась немного странной. Он чувствовал разбитость в ногах. Даже Вера Николаевна казалась ему сейчас только, пожалуй, жалкой. Она играла в карты очень внимательно. Ее головка, с острым профилем и маленькими ушками, говорила о том, что она прекрасно умеет скрывать свои чувства, когда этого хочет. Сейчас она считала главную ставку выигранной, и поэтому предпочитала быть с Колышко сухо-корректной. Сусанночка подозрительно смотрела на нее. Эта женщина внушала ей панический ужас. Она делает решительно все, что хочет, и ничего не делает так, спроста. Что теперь она задумала?
Стараясь рассуждать хладнокровно, Колышко думал, ведь он пока ничем не связан с этой женщиной. Маленький весенний флирт, не более. Она может сильно ошибаться в своих расчетах. Краснея, он думал о том, что способен от нее бежать, и сейчас же, утешал ее: о, он слишком обыкновенный для нее человек. Ей нужна такая же тонкая и изощренная натура. Правда, она будет его презирать в душе за это бегство, но что за беда?
Он старался вернуться к спокойному утреннему настроению, с которым выезжал на вокзал вместе с Сусанночкой.
«Я переутомился, — думал Колышко. — Я затеял… вернее, затеяла она игру мне не по средствам».
Вера Николаевна казалась ему трудной загадкой, почти ребусом. Если это даже настоящая любовь, то она пришла слишком поздно. Столько новых неведомых осложнений! Нет, это невозможно!
— Не пора ли нам в путь? — наконец спросил он, еще раз взглянув на часы.
Ему казалось, что он должен теперь как можно скорее уехать.
Сусанночка одобрительно кивнула головой. Ее лицо оживилось. Высоко поднимая локти, она поправляла волосы. Заметно вечерело. В печах жарко рассыпались раскаленные уголья.
На крыльцо вышли в заметные сумерки. Хотя главное здание мызы было окончено постройкой еще минувшей осенью, но вокруг еще чувствовался первый хаос. Не везде были поставлены изгороди, валялись потемневшие стружки и кирпич. Биорг рассказывал, где и какие пройдут дорожки и каким образом он надеется укрепить грунт, чтобы всегда было сухо, даже непосредственно после дождя. У него было счастливое лицо собственника, устраивающего свое пепелище. Колышко до сих пор не испытал этого чувства. Он строил для других. Казалось, что здесь самый воздух принадлежал Биоргу. У этого человека были твердые понятия своей среды, точно выросшие из земли, на которой они сейчас стояли. Ему нравилась и Madame Биорг, спокойная и преданная подруга этого старика.
Подали экипаж. В вечернем воздухе отчетливо звякнула сбруя. Предстояло распределить места. Колышко должен был сесть с Сусанночкой в парный экипаж. Вера Николаевна усаживалась с Биоргом. Madame Биорг грузно восседала на маленькой батюшкиной бричке.
«Я постараюсь больше ее не видеть», — думал Колышко о Вере Николаевне.
Ему хотелось поймать хотя бы случайно ее взгляд. Но она точно забыла о нем. Ее интересовали объяснения Биорга.
— Трогай! — сказал Биорг.
Экипажи двинулись. Колышко обернулся. Ему хотелось в последний раз посмотреть на выдвигавшийся из сосенок фасад дачки. На стеклах горел ослепительно-сверкающий отблеск медно-красного заката. Мягко шелестели колеса по весеннему грунту. Он почувствовал холод и мучительную беспричинную печаль. Сусанночка взяла его под руку и тоже повернула голову в сторону мызы.
— Не правда ли, мы с тобой построим такую же дачку? — спросила она разнеженно.
Вера Николаевна, ехавшая сзади, звонко чему-то смеялась, и ее смех заставил его напрягаться и замирать.
— Да, да, конечно, — ответил он Сусанночке и, только сделав над собой усилие, вдруг услышал и понял ее слова и свой ответ.
Она глядела на него не отрываясь. Из глаз ее смотрели преданность и спокойствие. Инстинкт странным образом покинул ее. Она была рада, что они ехали вместе и что тревожный день испытаний кончился.
А он вновь ничего не знал и не понимал. Ощущение усталости сменилось страхом.
«Я должен, должен покончить с этим», — говорил он себе добросовестно.
На станции пришлось ожидать недолго. Биорг был аккуратен, как будильник. Пространство над железнодорожным мостом, спрятанным в лесу, постепенно наполнилось гулом, и к маленькой платформе окутанный паром и дымом подошел пыльный, забрызганный грязью поезд. В маленьком мягком купе второго класса опять сжала тоска. Все четверо сидели близко на коротеньких диванчиках и говорили о пустяках. Лицо Веры Николаевны было в тени. Свет стеариновой свечки освещал только Сусанночку. Она окончательно примирились с обществом Симсон и к ней вернулась ее наивная живость. Мадам Биорг тоже была довольна, что все окончилось хорошо. Колышко сидел, опустив глаза. Каждый толчок поезда отзывался в нем все тою же напряженно-тоскливою болью, точно изо всего его существа медленно и мучительно извлекали зуб. Биорг был мрачен. Колышко казалось, что он неодобрительно дымил Вера Николаевна отвечала односложно. Она сидела неподвижно выпрямившись. Ее маленькие руки, затянутые в перчатки, непреклонно лежали на коленях. И в этой ее неподвижности он прочитал больше, чем в словах.
И вдруг сделалось страшно. Он почувствовал, что больше не может бороться. Может быть, он поступал явно нелогично, может быть, делал преступление против себя и, наверное, против Сусанночки. Но в этой маленькой, серой, неподвижной фигурке для него было сейчас заключено все, что принято называть счастьем или смыслом дальнейшего бытия. Он благословляет безумие, преступление, легкомыслие, ложь, измену самому себе.
И тотчас охватило спокойствие. Только стекла стали темнее и в вагоне сделалось душно. Поезд торопливо и безучастно стучал. И душа, расширяясь и расширяясь, дрожала.
XVIII
В Москве, на вокзале, Вера Николаевна сказала ему коротким деловым пожатием руки:
— Итак, я жду?
Ее глаза спокойно смотрели мимо. Он так же коротко сжал ее пальцы:
— Да.
О, привычка удовлетворять свой инстинкт продажной любовью сделала его трусом. Сейчас он уже стыдился недавних колебаний. Жизнь, узкая, бедная и грязная, сделала так, что он почти перестал чувствовать себя мужчиной. Душа замкнулась в жестокости.
Садясь с ним в автомобиль, Сусанночка спросила его:
— Ты, наверное, недоволен, что я так много болтала в вагоне?
— Я этого не заметил, — сказал он мягко.
Бессмысленно было раздражаться на нее.
Он считал мгновения. Было неприятно касаться ее одежды, лгать лицом, словами, собственным дыханием. Он дышал бурно, точно разом проглатывая запасы воздуха, чтобы потом не дышать вовсе. Разбитость в теле мгновенно прошла, и он почувствовал, как руки, ноги, плечи делались точно стальными. Он опять вспомнил, как нес Веру Николаевну на руках, и должен был невероятным усилием воли спрятать улыбку.
