Колышко почувствовал уверенность. В квартире было тихо. Он сбросил пальто, прошел в кабинет и бросился на диван. Его тело напряглось бесконечным ожиданием. Он не сознавал ничего, кроме медленного, размеренного тиканья маятника. Ему хотелось считать минуты. Он считал, потом бросал. Потом начал с собой говорить: «В окнах заметно потемнело. Она придет, когда стемнеет совсем. Сейчас она бродит по городу. Когда она устанет, она придет сюда».
Прозвонил телефон. Он боялся пошевелиться. Ему хотелось закричать Гавриилу. Он боялся, что это звонит Зина. Может быть, что-нибудь случилось.
«Но нет, — успокаивал он себя, — она обещала дать Гавриилу на чай. Конечно, это мелочи, это смешно».
Телефон прозвонил опять. Он бросился к аппарату, дрожащий, и поднял трубку.
— Мой друг, это вы?..
Говорил ненавистный голос. Он ясно представил себе остроконечный профиль, удлиненные нечеловеческие глаза. Эта женщина крепко держалась за его душу. Она не хотела его отпускать потому, что еще не насытилась. Сжимая трубку в потной горячей ладони, он заговорил, боясь перейти границы в охватившей его безграничной ненависти:
— Оставьте меня, оставьте. Что вам нужно еще? Да, я вульгарен и бездарен. Я человек совершенно не нужный и лишний вам. Вы же сами писали мне, что ни трагедий, ни драм, ни слез. Все, что было между нами, это одно мучительное недоразумение, трудно поправимая роковая ошибка. Я прошу вас навсегда вычеркнуть меня из вашей памяти. Вы слышите меня?..
Он радовался, что нашел в себе мужество высказать ей прямо все, что думал и чувствовал. И от этого им овладела успокоительная истома. Он чувствовал себя точно избитым. Его охватывала нервная дрожь.
— Она жива? — спросила строго Вера Николаевна.
— Я не знаю. Может быть…
Она засмеялась и положила трубку. Он в бешенстве вызвал ее телефонный номер, но никто не отвечал. Он позвонил еще несколько раз, чувствуя нарастающую ярость. Молчание. Молчание. Молчание…
Это значит конец. Это поразило его неожиданностью. Но телефон молчал. Барышня с телефонной станции настойчиво повторяла свой номер. Он бросил трубку, и в ушах его все еще таял отвратительный, вероломный, вызывающий смех. Он почувствовал острое желание найти за шкапом стек, отправиться к ней и бить ее до бесчувствия. Но вдруг поймал себя на этой мысли и улыбнулся.
«А это было задумано гениально, — подумал он. — Впрочем, она — сумасшедшая».
И последним движением воли он сбросил с себя иго нависавшего над ним все эти дни кошмара.
XXIX
За эти часы Колышко почти уверился, что Сусанночки нет в живых, и ее образ резко представлялся ему образом прошлого. Он старался уменьшить свою вину в собственных глазах, воссоздавая реальные черты этого образа. Сусанночка была ограничена, упряма, ревнива, безвкусна. Он вспоминал нарочно, как она устроила сцену Симсон у Биоргов и потом как ни в чем не бывало, встретилась с нею на вокзале. У нее не было настоящего самолюбия. Свои отношения к нему она облекала в форму неприкрытой, примитивной чувственности. Если ей казалось нужным, она готова была идти на скандал. А этот ее приезд с картонками к нему на квартиру!
Но все эти дурные воспоминания скользили только поверх державшей его цепко тоски — тоски по Сусанночке в ее целом, которое было неразложимо и неповторимо. Он знал, что ее нет. Нет вот той самой, которая со всеми своими несовершенствами сидела только что здесь. Он мог касаться ее руками, слышать ее голос, упреки. Именно «неповторимое» ее, Сусанночкино, утраченное им теперь, может быть, навсегда.
Никогда раньше он не понимал этого. Не понимал и с такой резкостью не ощущал, что, прикасаясь близко к другой душе, открываешь новый и всегда в конечном итоге прекрасный мир.
Недостатки — это внешность, неумение себя выявить и отразить вовне. В этом трагедия человеческой беспомощности. Ведь каждый из нас имеет свою историю, удачную или неудачную. Отчаяние, страх, душевная боль, тоска толкают нас на разные пути. Это — внешность, а душа — одна. Ее аромат начинаешь слышать только издали, нередко — увы! — только тогда, когда все уже кончено для человека.
Теперь даже самые неприятные промахи Сусанночки казались ему только трогательными. Ее приезд с картонками вызывал в нем улыбку и колыхание слез в груди. Она так беспомощно, по-детски хваталась за его уходящую любовь.
Он взял ее картонки и чемодан и понес их в спальню. Раскрыл их, вынул белье и туалетные принадлежности и разместил их по ящикам, уютно разложил по углам. Очистил один столик специально под ее туалет, поставил на него зеркало. Платье аккуратно расправил в шкафу.
Ему хотелось верить, что Гавриил прав и она еще вернется. Может быть, всего на мгновение. Взял ее духи и попрыскал ими в комнате. Потом принялся ходить, ожидая.
Прозвонил телефон.
— Сусанночка у вас? — спросил официально-сдержанный голос Зины.
Встревоженный, он сказал, что нет.
— А что?
— Она только что была у меня… минут пятнадцать назад… и сказала, что отправляется к вам.
— Как я счастлив! — сказал он. — Неужели это правда? Я весь измучился. Где она была?
— Кажется, на кладбище у мамы.
Голос у Зины был скучный. Она сказала:
— Как я завидую вам, господа. Отчего меня никто никогда не любил и не полюбит? Вы — большие эгоисты, господа. В том числе и Сусанночка. Никто никогда не будет нигде справляться по телефону, жива ли я, пришла ли я. Вы — цари жизни. Но — вопрос: достойны ли вы вашего царства? Сусанночке я только что сказала, что она — дура, а вам скажу, что вы — канительный господин, тряпка, мешок. Сейчас вы во всем упрекаете Сусанночку, а, спрашивается, чего вы ждали?
Она захохотала. Он смеялся вместе с ней.
— Желаю вам приятно провести время! — крикнула она. — А я буду сидеть и локти у себя грызть. Хотя бы скорее начинались концерты в Сокольниках… Ну она сейчас к вам придет. Пожалуйста, не ссорьтесь, господа! Надоело. Спокойной ночи!
Она положила трубку. Колышко пожалел. Ему хотелось сказать ей еще раз, как он любит Сусанночку и как он счастлив. Промчавшаяся буря только освежила его чувства. Он уяснил себе самого себя.
Он тотчас же услал Гавриила за цветами и стал, беспокоясь, ждать. Сусанночка могла обмануть сестру. У нее столько капризов. Решения ее так неустойчивы и изменчивы. В глазах ее, ленивых и несообщительных, всегда столько мелькающих, неопределенных настроений. Он только привык к ней относиться слишком просто. Он был с нею груб и элементарен. Он попросту не замечал ее души. Он считал ее куклой, а она такой же сложный человек, как Вера Николаевна Симсон. Только она еще не овладела собою, как та.
Вспомнилась дерзкая, коварная, вымуштрованная мордочка Симсон. Как это было теперь далеко! Он даже удивился: неужели все это на самом деле было с ним, а не с кем-нибудь другим?
