– Линор.
– Больше никогда. Никогда. Никогда… – она хотела летать. Летать высоко. Там, где небо плачет от счастья. Где ветер пронзает тебя насквозь. Где нет ничего разделенного. Только целые части. Только целые. Целые…
– Я скучал.
– Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда… – Дороти поднялась из-за стола.
Кровать за спиной. Рука Эдгара в ее руке. И пусть постель станет их небом. Пусть простыни станут облаками. Пусть ветер пронзит их тело. Пусть станут они его частью. Нежной и теплой. Страшной и неистовой. Здесь. Сейчас… Дороти подняла бедра… В первый и последний раз… Мир закружился… Боли нет. Совсем нет… Губы. Дыхание. Жар. Плоть.
– Линор…
– Больше никогда. Никогда. Никогда…
* * *
Они лежали на кровати, наблюдая, как догорают свечи. Пламя дрожало в расплавленном воске. Разгоралось, а затем затухало. Навсегда… Мрак… Окно… Хмурое, неизбежное утро.
– Я люблю тебя, Эдгар, – шепнула Дороти. Он не ответил. Ее мягкие волосы струились между его пальцев извивающимися локонами. – Скажи мне!
– Сказать что?
– Что тоже любишь меня.
– Нет.
– Почему? – и снова молчание. – Это же просто слова, Эдгар.
– Не всегда.
– Что значит, не всегда?
– Все, кого я люблю, умирают, – его руки опустились к ее груди, вычерчивая пальцами ровные овалы вокруг темно-коричневых сосков. – Ты пахнешь клубникой, Линор.
– Я хочу знать.
– Нет. Не хочешь.
– Ты разбиваешь мне сердце.
– Я всего лишь хочу спасти твою жизнь.
– Моя жизнь принадлежит тебе.
– Мне она не нужна.
– Тогда отдай мне свою.
– Не могу.
– Твое сердце принадлежит другой?
– Мое сердце не выдержит, если умрет еще одна женщина.
– Я не умру.
– Моя мать умерла, когда мне было три года.
– Я не твоя мать, Эдгар.
– Первая женщина, которую я возжелал, умерла раньше, чем я стал мужчиной.
– Сколько ей было?
– Много.
– Вот видишь!
– Нет, Линор. Видит Бог, я проклят, и человеческий разум не в силах постичь этого!
– Всего лишь две смерти…
– Миссис Стенард не была последней. Все умирают: мои любовницы, моя мачеха, моя жена… – его руки опустились на живот Дороти. – И ты умрешь, если я позволю себе полюбить тебя.
– Обещаю, что этого не будет.
– Вирджиния тоже обещала…
– Твоя жена?
– Да.
– От чего она умерла?
– Туберкулез.
– Не очень-то похоже на проклятие…
– Всего лишь арабеск над пропастью.
– Всего лишь жизнь, Эдгар.
– Что ты знаешь о жизни?!
– Достаточно, чтобы жить.
– Что ты знаешь об искусстве?
– Достаточно, чтобы восхищаться твоими стихами.
– Иногда процесс важнее результата. Важнее жизни.
– Я просто хочу любить тебя.
– Искусство не терпит соперниц.
– Думаешь, искусство убило твою жену?
– Нет. Я сам. Своей одержимостью, необузданностью, мечтами. Я отнимал у нее жизнь, как художник отнимает у возлюбленной краски, перенося на холст, дабы увековечить ее неземную красоту. А она, бедная, кроткая, глупая, смиренно ждала, отдавая свою жизнь моим произведениям. Я сам погубил ее, Линор. Погубил во имя искусства. Медленно. День за днем. Я жаждал более безумной красоты, чем та, которую нам может дать земля. Но видит бог, красота – это гротеск. Созвучие чувств. А люди… Люди – это марионетки, пляшущие под ее вожделенную песню. И глупец тот, кто считает, что может покорить красоту. Нет. Красота всегда будет служить лишь одной госпоже – Искусству. А Искусство слишком эгоистично, чтобы любить кого-то кроме себя. И мы – всего лишь его слуги. Преданные, упоенные своей безумной влюбленностью.
– Ты так говоришь, словно искусство – нечто живое.
– Нет, моя дорогая Линор. Нет. Оно не более чем камень, холодный и безучастный, который ждет, когда мы вдохнем в него свою жизнь и жизни тех, кого мы любим.
– Ты волен не делать этого.
– Нет. Тот, кто рожден слугой, умирает слугой.
– Но ведь я не служу искусству.
– Но и не ты делала этот выбор. Оно обошло тебя стороной.
– Почему ты считаешь, что оно выбрало тебя?
– Потому что я слышу его. С ранних лет оно говорит мне, кто я.
– Ты всего лишь человек, Эдгар.
– А искусство лишь тень, но, тем не менее, оно выше каждого из нас.
– Думаю, я смогу это пережить.
– Ты не знаешь, о чем говоришь.
– Тогда покажи мне.
– Я не хочу видеть, как ты умираешь.
– Я не умру. По крайней мере не так. Обещаю.
– Почему я должен тебе верить?
– Потому что я люблю тебя.
– Вирджиния тоже любила.
– Я не Вирджиния.
– Но я все тот же.
– Со мной ты станешь другим.
– И отмечен был роком тот час, когда она встретила живописца и полюбила его, и стала его женою…
– Я не люблю живописца. Я люблю тебя.
– Я уезжаю завтра днем. Можешь поехать со мной.
– Если скажешь, что любишь меня.
– Я люблю тебя.
– Повтори.
– Я люблю тебя, Линор.
* * *
– Это особенное место, сэр. Уверяю вас!
За последние два месяца скитаний по стране Дороти слышала десятки подобных историй. Иногда кладбище или церковь, иногда озеро или лес, иногда дом – неважно. Менялся объект, но суть оставалась прежней. Страх, суеверия, ужас в глазах, паника… Десятки гримас, превращавших людей в безликих близнецов своих переживаний. Призраки, души умерших, проклятия – ложь. У этих историй не было начала. Все они возникали из воздуха, из рассеянного по нему праха, разнесенного людской молвой. Пьяные индейцы, тоскующие по былым временам своего господства, чернокожие рабы, мечтающие о свободе, перегонщики скота, наводящие ужас на молоденьких девиц своими историями, охотники за беглыми рабами, рыскающие по стране, словно стая волков в голодный год – все они превращались в один нескончаемый голос, в одну историю с множеством имен и деталей. Сначала Дороти слушала их с вожделением, боясь пропустить хотя бы одно слово, затем уделяла внимание только хорошим рассказчикам, способным завлечь, заставить слушать себя, но через два месяца у нее осталось лишь любопытство. Чем больше она узнавала, тем отчетливее начинала понимать, что все эти истории созданы для того, чтобы нести страх. В них не было правды. Не было логики.
